- Автор: Василий Шукшин
- Рассказ: Степка
- Тип: mp3, текст
- Исполнитель: Аксентюк Валентин
- Слушать рассказ online
Читать Рассказ:
Василий Шукшин. Степка
И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе — грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней,
держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из
«Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все
почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов
лаются на чем свет стоит:
— Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну
плетень починять?!
— Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
— А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
— А тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А
в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у.
Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут
скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают
синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше
— умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет
навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут
веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе…
Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры —
завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть,
покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь
— судьба эта самая — могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в
общем-то и так ничего — сойдет.
В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному
селу Степан Воеводин.
Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за
день солнышком, вздохнул, И стал смотреть на деревню. Он, видно, много
отшагал за день и крепко устал.
Долго сидел так, смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне — тесал дышло для брички.
В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами.
Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки,
по привычке ласково матерился.
…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его — Степан.
— Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из
одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять
внимательно посмотрел на сына.
— Степка, что ли?
— Но… Ты чо, не узнал?
— Хот!.. Язви тя… Я уж думал, причудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись,
чмокнулись.
— Пришел?
— Пришел.
— Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
— Отработал… отпустили пораньше.
— Хот… Язви тя!.. — Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только
не знал, что делать, — А Борозя-то живой ишо, — сказал.
— Ну? — удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был
видеть отца. — А где он?
— А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить
— все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
— Шалавый дурак.
— Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь — обидишься…
Присели на верстак, закурили.
— Наши здоровы? — спросил Степан.
— Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
— Ничо, хорошо. Работали.
— В шахтах небось?
— Нет, зачем — лес валили.
— Ну да. — Ермолай кивнул головой. — Дурь-то вся вышла?
— Та-а… — Степан поморщился. — Не в этом дело, тять.
— Ты вот, Степка… — Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.
— Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые,
время драться… Тут без этого…
— Не в этом дело, — опять сказал Степан.
В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и
махрой.
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
— Пошли в дом, покажемся,
— Немая-то наша, — заговорил отец, поднимаясь, — чуток замуж не
вышла. — Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего
как-то не приходило в голову.
— Ну? — удивился Степан.
И смех и грех…
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
— Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я,
говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
— Может, зря?
— Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то — и выбрал полегче. Кому
она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу…
— Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» — крупная девка лет
двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у
нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
— Мэ-эмм, мм, — мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на
него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у
мужиков навернулись слезы.
— Вот те и «мэ», — сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.
— Ждала все, крестики на стене ставила — сколько дней осталось, — пояснил
он Степану. — Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру,
похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в
губы.
— Ладно тебе, — сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких
объятий.
И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог
оттолкнуть сестру.
— Ты гляди, — смущенно бормотал он. — Ну, хватит, хватит… Ну,
все…
— Да пусть уж, — сказал отец и опять вытер глаза. — Вишь,
соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
— Ну как живешь-то? — спросил.
Сестра показала руками — «хорошо».
— У ей всегда хорошо, — сказал отец, поднимаясь на крыльцо. — Пошли
мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала:
— Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они
до тебя…
Всем стало как-то не по себе.
— Ты, мать, и радуисся и горюешь — все одинаково, — строго заметил
Ермолай. — Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
-Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
— Ну и не реви.
— Здоровый ли, сынок? — спросила мать. — Может, по хвори какой
раньше-то отпустили?
— Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с
круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
— А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И
правда — Степан…
Степан улыбнулся ей:
— Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими
губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
— От тебя, как от печки, пышет, — сказал Степан. — Замуж-то не
вышла?
— А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
— А тебе что, пять надо?
— Я, может, тебя ждала? — Нюра засмеялась,
— Пошла к дьяволу, Нюрка! — возревновала мать. — Не крутись тут —
дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
— Да нет, — стал рассказывать Степан. — Там хорошо. Я, например,
здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь —
иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести
советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала».
— Что же, вас туда собрали кино смотреть? — спросила Нюра весело,
— Почему?.. Не только, конечно, кино…
— Воспитывают, — встрял в разговор отец. — Мозги дуракам вправляют.
— Людей интересных много, — продолжал Степан. — Есть такие орлы!.. А
есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
— А эти за что?
— Один — за какую-то аварию на фабрике, другой — за драку. Дал тоже
кому-то бутылкой по голове…
— Может, врет, что инженер? — усомнился отец.
— Там не соврешь. Там все про всех знают.
— А кормили-то ничего? — спросила мать.
— Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой
избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
— Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы
— в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца
ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет
стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты
гляди», пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и
Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от
расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что
прибавлять к ним.
— А насчет охраны строго?
— Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там
совсем почти одни оставались.
— А бегут?
— Мало. Смысла нет.
— А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный
мешок…
— В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то —
уркаганов, а нас редко.
— Вот жуликов-то, наверно, где! — воскликнул один простодушный
парень. — Друг у дружки воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на
Степана.
— Там у нас строго за это, — пояснил Степан. — Там если кого
заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в
лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня,
кто пивца-медовухи в туеске — праздник случился нечаянно, хозяева не успели
подготовиться. Сели к столу затемно.
И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу,
перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола,
поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо
слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас
хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе,
поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел
трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:
Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки,
Что я порой не слушалась тебя-а!..
На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного
добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
Эх, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
И этой шуткой сгубила д я себя-а! —
пел Степан.
Песня не понравилась — не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не
тронуло оно их…
— Блатная! — с восторгом пояснил тот самый простодушный парень,
который считал, что в тюрьме — сплошное жулье. — Тихо вы!
— Чо же, сынок, баб-то много сидит? — спросила мать с другого конца
стола.
— Хватает.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там
несладко.
— И вить дети небось пооставались.
— Детей — в приюты…
— А я бы баб не сажал! — сурово сказал один изрядно подвыпивший
мужичок. — Я бы им подолы на голову — и ремнем!
— Не поможет, — заспорил с ним Ермолай. — Если ты ее выпорол — так?
— она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами — она мне
со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную,
Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им…
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку
выравниваться.
…Три дня, три ноченьки старался —
Сестру из плена выруча-ал…
Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед
собой.
Злодей пустил злодейку пулю,
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть:
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-а!..
Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
— Ты меня не любишь, не жалеешь! — сказал он громко. — Я вас всех
уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь — кто-то
предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла.
Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались
покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и
помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И
она тоже смеялась — она была счастлива.
— Верка! Ве-ерк! — кричал изрядно подпивший мужичок. — Ты уж тогда
спой, ты спой, чо же так ходить-то! — Никто его не слышал, и он сам смеялся
своей шутке — просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
— Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я
насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к
добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
Пожилая баба покачала головой:
— К добру?
— К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
— Упредила.
— Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: «К какому добру, —
думаю, — мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то
открывается — и он вот он, на пороге,
— Господи, господи, — прошептала пожилая баба и вытерла концом платка
повлажневшие глаза. — Надо же!
Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать
одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: «Оп-па,
ат-та, оп-па, ат-та». И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в
шкафу вздрагивала.
— Давай, Ермил! — кричали Ермолаю, — У тя седня радость большая —
шевелись!
— Ат-та, оп-па, — приговаривал Ермолай, а рабочая спина его,
ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так
он и плясал — слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело
висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести — долго ждал
этого дня, без малого пять лет.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
— Давай, тять…
— Давай — батька с сыном! Шевелитесь!
— А Степка-то не изработался — взбрыкивает.
— Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…
— Там дадут — догонют да еще дадут.
— Ат-та, оп-па!.. -приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
Плясать оба не умели, но работали ладно — старались. Людям нравилось,
смотрели на них с удовольствием,
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер.
Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с
ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно,
явиться Степану в сельсовет — оформить всякие там бумаги. Только немая
что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну
отмахнулся.
— Отстань, ну тя! Пляши вон.
Вышли за ворота. Остановились.
— Ты что, сдурел, парень? — спросил участковый, вглядываясь в лицо
Степана.
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
— Чудно? Ничего… Бывает.
— Тебе же три месяца сидеть осталось!
— Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
— Пошли.
— Пошли.
— Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся…
— Сегодня не надо — пусть погуляют. Завтра скажешь.
— Три месяца не досидеть и сбежать!.. — опять изумился милиционер. —
Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких.
Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые
избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок,
задумчиво улыбался.
— А?
— Чего?
— Зачем ты это сделал-то?
— Сбежал-то? А вот — пройтись разок… Соскучился. Сны замучили.
— Так ведь три месяца осталось! — почти закричал участковый. — А
теперь еще пару лет накинут.
— Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны
замучили -каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
— Н-да… — раздумчиво сказал участковый.
Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
— И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
— Трое.
— А те где?
— Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
— И сколько же ты добирался?
— Две недели.
— Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в
темное окно. Хмель прошел.
— Оружия нет? — спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
— Сроду никакой гадости не таскал с собой,
— Чем же ты питался в дороге?
— Они запаслись — те двое-то…
— А им по сколько оставалось?
— По много…
— Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
— Ладно, надоело! — обозлился Степан. — Делай свое дело, я ж тебе не
мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
— А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка
какая-нибудь — не может быть, чтоб на свете были такие придурки.
Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
— Небось смеялись над тобой те двое-то? — не вытерпел и еще спросил
словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
— А по лицу не скажешь, что дурак. — И продолжал сочинять протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела
испуганными глазами на милиционера, на брата…
— Мэ-мм? — спросила брата.
Степан растерялся:
— Ты зачем сюда?
— Мэ-мм?! — замычала сестра, показывая на милиционера.
— Это сестра, что ли? — спросил тот.
— Ну…
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на
брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?!»
Участковый понял.
— Он… он, — показал на Степана, — сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот
так!.. — Участковый показал на окно и показал, как сбегают. — Нормальные
люди в дверь выходят, а он в окно — раз, и ушел. И теперь ему будет… —
Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана. — Теперь ему
опять вот эта штука будет! Два! — Растопырил два пальца и торжествующе
потряс ими. — Два года еще!
Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие,
испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них
отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот
побледнел и замер — тоже смотрел на сестру.
— Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные
люди…
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на
шее…
— Убери ее, — хрипло попросил Степан. — Убери!
— Как я ее уберу?..
— Убери, гад! — заорал Степан не своим голосом, — Уведи ее, а то я
тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и
мычала. И трясла головой.
— Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
— Черт вас!.. Возись тут с вами, — ругался милиционер, оттаскивая
немую к двери. — Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! — пытался
он втолковать ей. — Счас он придет!.. — Ему удалось наконец подтащить ее к
двери и вытолкнуть. — Ну, здорова! — Он закрыл дверь на крючок. — Фу-у…
Вот каких ты делов натворил — любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к
телефону.
— Вызываю машину — поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные
какие-то.
А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько
плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не
знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.