- Автор: Василий Шукшин
- Рассказ: На кладбище
- Тип: mp3, текст
- Исполнитель: Аксентюк Валентин
- Слушать рассказ online
Читать Рассказ:
Василий Шукшин. На кладбище
Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль ме-сяц… Макушка
лета. Где-то робко ударили в колокол… И звук его — медленный, чистый —
поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
…Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую
сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь,
а когда на земле вот так — тепло и покойно. Как-то, наверно, объясняется
эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на кладбище вполне
определенное желание: я люблю там ду-мать. Вольно и как-то неожиданно
думается среди этих хол-миков. И еще: как бы там ни думал, а все — как по
краю об-рыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то
вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились
и стерегут свою тайну. Стран-но как раз другое: странно, что сюда доносятся
гудки ав-томобилей, голоса людей… Странно, что в каких-нибудь двухстах
метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин… Я один
раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции — вот уж
странно-то!
…Сидел я вот так на кладбище в большом городе, заду-мался. Задумался
и не услышал, как сзади подошли. Услы-шал голос:
— Ты чего тут, сынок? Это моя могилка-то.
Оглянулся, стоит старушка, смотрит мирно.
— Моя могилка-то, — сказала она еще.
Я вскочил со скамеечки… Смутился чего-то.
— Извините…
— Да что же?.. Садись, — она села на скамеечку и пока-зала рядом с
собой. — Садись, садись. Я думаю, может, ты перепутал могилки.
Я сел.
— Сынок у меня тут, — сказала она, глядя на ухоженную могилку. —
Сынок… Спит, — она молча поплакала, молча же вытерла концом платка слезы,
вздохнула. Все это она проделала привычно, деловито… Видно, горе ее —
давнее, стало постоянным, и она привыкла с ним жить.
— А ты чего? — спросила старушка, повернувшись ко мне. — Тоже есть
тут кто-нибудь?
— Нет… я так. Зашел просто… Зашел отдохнуть.
Старушка с любопытством и более внимательно посмот-рела на меня.
— Тут рази отдыхают…
— А что? — я все боялся как-нибудь не так сказать, как-нибудь
неосторожно сказать. — Тут-то и отдохнуть. Поду-мать.
— Оно так, — согласилась старушка. — Только дума-то тут… вишь,
какая? Мне надо там лежать-то, мне, а не ему, — она повернулась опять к
могилке. — Мне надо лежать там, а он бы приходил да сидел тут — мне бы и
спокойней было. Куда лучше! Только… не нам это решать дадено, вот беда.
— Давно схоронили?
— Давно. Семь лет уж.
— Болел?
Старушка не ответила на это. Долго молчала, слегка по-качивала головой
— вверх-вниз. Когда я пригляделся потом, понял, что у нее это почти все
время — покачивает головой.
— Двадцать четыре годочка всего и пожил, — сказала ста-рушка покорно.
Еще помолчала. — Только жить начинать, а он вот… завалился туда… А тут,
как хошь, так и живи, — она опять поплакала, опять вытерла слезы и
вздохнула. И повернулась ко мне. — Неладно живете, молодые, ох нелад-но, —
сказала она вдруг, глядя на меня ясными умытыми глазами. — Вот расскажу
тебе одну историю, а ты уж как знаешь: хошь верь, хошь не верь. А все —
послушай да по-думай, раз уж ты думать любишь. Никуда не торописся?
— Нет.
— Вот тут у нас, на Мочишшах… Ты здешный ли?
— Нет.
— А-а. У нас тут, на окраинке, место зовут — Мочишши, там военный
городок, военные стоят. А там тоже есть клад-бище, но оно старое, там теперь
не хоронют. Раньше хоро-нили. И вот стоял один солдат на посту… А дело
ночное, темное. Ну, стоит и стоит, его дело такое. Только вдруг слы-шит,
кто-то на кладбище плачет. По голосу — женщина пла-чет. Да так горько
плачет, так жалко. Ну, он мог там, видно, позвонить куда-то, однако звонить
он не стал, а подождал другого, кто его сменяет-то, другого солдата. Ну-ка,
гово-рит, послушай: может, мне кажется? Тот послушал — пла-чет. Ну, тогда
пошел тот, который сменился-то, разбудил командира. Так и так, мол, плачет
какая-то женщина на кладбище. Командир сам пришел на пост, сам послушал:
плачет. То затихнет, а то опять примется плакать. Тогда ко-мандир пошел в
казарму, разбудил солдат и говорит: так, мол, и так, на кладбище плачет
какая-то женщина, надо уз-нать, в чем дело — чего она там плачет. На
кладбище давно никого не хоронют, подозрительно, мол… Кто хочет? Один
выискался: пойду, говорит. Дали ему оружию, на случай че-го, и он пошел.
Приходит он на кладбище, плач затих… А темень, глаз коли. Он спрашивает:
есть тут кто-нибудь жи-вой? Ему откликнулись из темноты: есть, мол. Подходит
женщина… Он ее, солдат-то, фонариком было осветил — хотел разглядеть
получше. А она говорит: убери фонарик-то, убери. И оружию, говорит, зря с
собой взял. Солдатик оро-бел… «Ты плакала-то?» — «Я плакала». «А чего ты
пла-чешь?» — «А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная
божья мать и плачу об вашей непутевой жиз-ни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи
так, как я тебе сказа-ла». «Да я же комсомолец! — это солдатик-то ей. —
Кто же мне поверит, что я тебя видел? Да и я-то, — говорит, — не верю
тебе». А она вот так вот прикоснулась к ему, — и ста-рушка легонько
коснулась ладошкой моей спины, — и гово-рит: «Пове-ерите». И — пропала,
нету ее. Солдатик вернул-ся к своим и рассказывает, как было дело — кого он
видал. Там его, знамо дело, обсмеяли. Как же!.. — старушка сказа-ла
последние слова с горечью. И помолчала обиженно. И еще сказала тихо и
горестно: — Как же не обсмеют! Об-смею-ут. Вот. А когда солдатик зашел в
казарму-то — на свет-то, — на гимнастерке-то образ божьей матери. Вот
та-кой вот, — старушка показала свою ладонь, ладошку. — Да такой ясный,
такой ясный!..
Так это было неожиданно — с образом-то — и так она сильно, зримо
завершала свою историю, что встань она сей-час и уйди, я бы снял пиджак и
посмотрел — нет ли и там чего. Но старушка сидела рядом и тихонько кивала
головой. Я ничего не спросил, никак не показал, поверил я в ее исто-рию, не
поверил, охота было, чтоб она еще что-нибудь рас-сказала. И она точно
угадала это мое желание: повернулась ко мне и заговорила. И тон ее был уже
другой — наш, сего-дняшний.
— А другой у меня сын, Минька, тот с женами закружил-ся, кобель такой:
меняет их без конца. Я говорю: да чего ты их меняешь-то, Минька? Чего ты все
выгадываешь-то? Все они нонче одинаковые, меняй ты их, не меняй. Шило на
мыло менять? Сошелся тут с одной, ребеночка нажили… Ну, думаю, будут жить.
Нет, опять не ложилось. Опять, говорит, не в те ворота заехал. Ах ты,
господи-то! Беда прямо. Ну, по-жил один сколько-то, подвернулась
образованная, лаборанка, увезла его к черту на рога, в Фергану какую-то.
Пишут мне оттудова: «Приезжай, дорогая мамочка, погостить к нам». Старушка
так умело и смешно передразнивала этих молодых в Фергане, что я невольно
засмеялся, и, спохватив-шись, что мы на кладбище, прихлопнул смех ладошкой.
Но старушку, кажется, даже воодушевил мой смех. Она с боль-шей охотой
продолжала рассказывать. — Ну, я и разлысила лоб-то — поехала. Приехала,
погостила… Дура старая, так мне и надо — поперлась!
— Плохо приняли, что ли?
— Да сперва вроде ничего… Ведь я же не так поехала-то, я же
деньжонок с собой повезла. Вот дура-то старая, ну не дура ли?! Ну и пока
деньжонки-то были, она ласковая была, потом деньжонки-то кончились, она:
«Мамаша, кто же так оладьи пекет!» — «Как кто? — говорю. — Все так пекут.
А че-го не так-то?». Дак она набралась совести и давай меня учить, как
оладушки пекчи. Ты, говорит, масла побольше в сковородку-то, масла. Да
сколько же тебе, матушка, тада масла-то надо? Полкило на день? И потом, они
же черные будут, когда масла-то много, не пышные, какие же это ола-дьи. Ну,
и взялись друг дружку учить. Я ей слово, она мне — пять. Иди их переговори,
молодых-то: черта с рогами заму-чают своими убеждениями, прости, господи, не
к месту по-мянула рогатого. Где же мне набраться таких убеждениев? А мужа не
кормит! Придет, бедный, нахватается чего попа-ди, и все. А то и вовсе: я,
говорит, в столовку забежал. Ах ты, думаю, образованная! Вертихвостки вы, а
не образован-ные, — старушка помолчала и еще добавила с сердцем: —
Прокломации! Только подолом трясти умеют. Как же это так-то? — повернулась
она ко мне. — Вот и знают много, и вроде и понимают все на свете, а жить не
умеют. А?
— Да где они там знают много! — сказал я тоже со зло-стью. — Там
насчет знаний-то… конь не валялся.
— Да вон по сколь годов учатся!
— Ну и что? Как учатся, так и знают. Для знаний, что ли, учатся-то?
— Ну да, в колхозе-то неохота работать, — согласилась старушка. —
Господи, господи… Вот жизнь пошла! Лишь ба день урвать, а там хоть трава
не расти.
Мы долго молчали. Старушка ушла в свои думы, они пригнули ее ниже к
земле, спина сделалась совсем покатой; она не шевелилась, только голова все
покачивалась и по-качивалась.
Опять где-то звякнул колокол. Старушка подняла голо-ву, посмотрела в
дальний конец кладбища, где стояла в де-ревьях маленькая заброшенная
церковка, сказала негромко:
— Сорванцы.
— Ребятишки, что ли?
— Да ну, лазиют там… Пойду палкой попру, — старушка поднялась,
посмотрела на меня. — Ты один-то не сиди тут больше, а то мне как-то… все
думать буду: сидит кто-то воз-ле моей могилки. Не надо.
— Нет, я тоже пойду. Хватит.
— Ага. А то все как-то думается… — вроде извиняясь, еще сказала
старушка. И пошла по дорожке, совсем малень-кая, опираясь на свою палочку. А
шла все же податливо, скоро. Я посмотрел ей вслед и пошел своей дорогой.
