До третьих петухов

• Автор: Василий Шукшин
• Сказочная повесть: До третьих петухов
• Тип: mp3, текст
• Исполнитель: Олег Табаков
• Слушать рассказ online

Читать Рассказ:

Василий Шукшин. До третьих петухов

Как-то  в  одной  библиотеке,  вечером,  часов  этак в шесть, заспорили
персонажи русской классической литературы. Еще когда библиотекарша  была  на
месте,  они  с  интересом  посматривали  на  нее  со  своих  полок — ждали.
Библиотекарша напоследок поговорила с кем-то  по  телефону…  Говорила  она
странно, персонажи слушали и не понимали. Удивлялись.
Да  нет,  —  говорила  библиотекарша,  —  я  думаю,  это пшено. Он же
козел… Пойдем лучше потопчемся. А? Нет, ну он  же  козел.  Мы  потопчемся,
так?  Потом пойдем к Владику… Я знаю, что он баран, но у него «Грюндик» —
посидим… Тюлень тоже придет, потом этот будет… филин-то…  Да  я  знаю,
что они все козлы, но надо же как-то расстрелять время! Ну, ну… слушаю…
Ничего  не понимаю, — тихо сказал некто в цилиндре — не то Онегин, не
то Чацкий — своему соседу, тяжелому помещику, похоже, Обломову.

Обломов улыбнулся:
— В зоопарк собираются.
— Почему все козлы-то?
— Ну… видно, ирония. Хорошенькая. А?

Господин в цилиндре поморщился:
— Вульгаритэ.
— Вам все француженок подавай, — с неодобрением сказал Обломов. —  А
мне глянется.
С ножками — это они неплохо придумали. А?
Очень  уж…  того… — встрял в разговор господин пришибленного вида,
явно чеховский персонаж. — Очень уж коротко. Зачем так?
Обломов тихо засмеялся:
— А чего ты смотришь туда? Ты возьми да не смотри.
—  Да  мне  что,  в  сущности?  —  смутился  чеховский  персонаж.  —
Пожалуйста. Почему только с ног начали?
— Что? — не понял Обломов.
— Возрождаться-то.
—  А  откуда  же возрождаются? — спросил довольный Обломов. — С ног,
братец, и начинают.
— Вы не меняетесь, — со скрытым презрением заметил Пришибленный.
Обломов опять тихо засмеялся.
— Том! Том! Слушай сюда! — кричала в трубку библиотекарша.
— Слушай сюда! Он же козел!
У кого машина? У него? Нет, серьезно? — Библиотекарша надолго  умолкла
— слушала.
— А каких наук? — спросила — она тихо. — Да? Тогда я сама козел…
Библиотекарша  очень  расстроилась…  Положила трубку, посидела просто
так, потом встала и ушла. И закрыла библиотеку на замок.
Тут персонажи соскочили со своих полок, задвигали стульями… В  темпе,
в  темпе! — покрикивал некто канцелярского облика, лысый. — Продолжим. Кто
еще хочет сказать об Иване-дураке? Просьба: не  повторяться.  И  —  короче.
Сегодня мы должны принять решение. Кто?

— Позвольте? — это спрашивала Бедная Лиза.
— Давай, Лиза, — сказал Лысый.
—  Я  сама  тоже из крестьян, — начала Бедная Лиза, — вы все знаете,
какая я бедная…
— Знаем, знаем! — зашумели все. — Давай короче!
— Мне стыдно, — горячо продолжала  Бедная  Лиза,  —  что  Иван-дурак
находится вместе с нами.
Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?
— Выгнать! — крикнули с места.
—  Тихо!  —  строго  сказал  Лысый конторский, — Что ты предлагаешь,
Лиза?
— Пускай достанет справку, что он умный, — сказала Лиза.
Тут все одобрительно зашумели.
— Правильно!
— Пускай достанет! Или пускай убирается!…
— Какие вы, однако, прыткие, — сказал огромный Илья Муромец. Он сидел
на своей полке — не мог встать. — Разорались. Где он  ее  достанет?  Легко
сказать…

—  У  Мудреца. — Лысый, который вел собрание, сердито стукнул ладонью
по столу. — Илья, я тебе слова не давал!
— А я тебя не спрашивал. И спрашивать не собираюсь. Закрой хлебало,  а
то враз заставлю чернила пить. И промокашкой закусывать. Крыса конторская.
—  Ну,  начинается!..  —  недовольно сказал Обломов. — Илья, тебе бы
только лаяться. А чем плохое предложение: пускай достанет справку. Мне  тоже
неловко  рядом с дураком сидеть. От него портянками пахнет… Да и никому, я
думаю, не…
— Цыть! — громыхнул Илья. — Неловко ему. А палицей  по  башке  хошь?
Достану!
Тут какой-то, явно лишний, заметил: — Междоусобица.
— А? — не понял Конторский.
— Междоусобица, — сказал Лишний. — Пропадем.
—  Кто  пропадет?  —  Илья  тоже  не видел опасности, о какой говорил
Лишний. — Сиди тут, гусарчик! А то достану тоже разок…
— Требую удовлетворения! — вскочил Лишний.
— Да сядь! — сказал Конторский. — Какое удовлетворение?
— Требую удовлетворения: этот сидень карачаровский меня оскорбил.
— Сядь, — сказал и Обломов. — Чего с Иваном-то делать?
Все задумались.
Иван-дурак сидел в углу, делал что-то  такое  из  полы  своего  армяка,
вроде ухо.
— Думайте, думайте, — сказал он. — Умники нашлись… Доктора.
— Не груби, Иван, — сказал Конторский. — О нем же думают, понимаешь,
и он же еще сидит грубит. Как ты насчет справки? Может, сходишь возьмешь?
— Где?
— У Мудреца… Надо же что-то делать. Я тоже склоняюсь…
—  А  я  не  склоняюсь!  —  бухнул опять Илья. — Склоняется он. Ну и
склоняйся сколько влезет.
Не ходи, Ванька. Чушь  какую-то  выдумали  —  справку…  Кто  это  со
справкой выскочил?
Лизка? Ты чего, девка?!
—  А  ничего  —  воскликнула Бедная Лиза. — Если ты сидишь, то и все
должны сидеть? Не  пройдет  у  вас,  дядя  Илья,  эта  сидячая  агитация!  Я
присоединяюсь  к  требованию  ведущего: надо что-то делать. — И она еще раз
сказала звонко и убедительно: — Надо что-то делать!
Все задумались. А Илья нахмурился.
— Какая-то «сидячая агитация», — проворчал он. — Выдумывает чего  ни
попадя. Какая агитация?
—  Да  такая  самая!  —  вскинулся  на него Обломов. — Сидячая, тебе
сказали. «Ка-ка-ая». Помолчи,  пожалуйста.  Надо,  конечно,  что-то  делать,
друзья. Надо только понять: что делать-то?
—  И все же я требую удовлетворения! — вспомнил свою обиду Лишний. —
Я вызываю этого горлопана (к Илье) на дуэль.
— Сядь! — крикнул Конторский на Лишнего. — Дело делать  или  дуэлями
заниматься?  Хватит  дурака  валять.  И так уж ухлопали сколько… Дело надо
делать, а не бегать по лесам с пистолетами. Тут все взволновались,  зашумели
одобрительно.
— Я бы вообще запретил эти дуэли! — крикнул бледный Ленский.
— Трус, — сказал ему Онегин.
— Кто трус?
— Ты трус.
— А ты — лодырь. Шулер. Развратник. Циник.
—  А  пошли  на  Волгу!  —  крикнул вдруг какой-то гулевой атаман. —
Сарынь на кичку!

— Сядь! — обозлился Конторский. — А то я те покажу «сарынь». Задвину
за шкаф вон — поорешь там.
Еще раз спрашиваю: что будем делать?
— Иди ко мне. Атаман, — позвал Илья казака. — Чего-то скажу.
— Предупреждаю, — сказал Конторский,  —  если  затеете  какую-нибудь
свару… вам головы не сносить. Тоже мне, понимаешь, самородки.
—  Сказать  ничего  нельзя!  —  горько  возмутился Илья. — Чего вы?!
Собаки какие-то, истинный бог: как ни скажешь — все не так.
— Только не делайте, пожалуйста, вид, — с презрением  молвил  Онегин,
обращаясь  к  Илье  и  к казаку, — что только вы одни из народа. Мы тоже —
народ.
— Счас они будут  рубахи  на  груди  рвать,  —  молвил  некий  мелкий
персонаж вроде гоголевского Акакия Акакиевича. — Рукава будут жевать…
—  Да  зачем же мне рукава жевать? — искренне спросил казачий атаман.
— Я тебя на одну ладошку посажу, а другой прихлопну.
— Все — междоусобица, — грустно  сказал  Лишний.  —  Ничего  теперь
вообще не сделаем. Вдобавок еще и пропадем.
— Айда на Волгу! — кликнул опять Атаман. — Хоть погуляем.
—  Сиди, — сердито сказал Обломов. — Гуляка… Все бы гулять, все бы
им гулять! Дело надо делать, а не гулять.
— А-а-а, — вдруг зловеще тихо протянул Атаман, — вот кохо я искал-то
всю жизню Вот кохо мне надоть-то… — И потащил из ножен саблю. — Вот кому
я счас кровя-то пущу… Все повскакали с мест…
Акакий Акакиевич птицей взлетел па свою полку, Бедная  Лиза  присела  в
ужасе  и  закрылась сарафаном… Онегин судорожно заряжал со ствола дуэльный
пистолет, а Илья Муромец смеялся и говорил:
— О-о, забегали?! Забегали, черти драповые?! Забегали!
Обломов загородился от казака стулом и кричал ему, надрываясь:
— Да ты спроси историков литературы! Ты спроси!.. Я же хороший был!  Я
только лодырь беспросветный… Но я же безвредный!
—  А  вот похлядим, — говорил Казак, — похляди-им, какой ты хороший:
хороших моя сабля не секеть.
Конторский сунулся было к Казаку, тот замахнулся на него, и  Конторский
отскочил.
— Бей, казаче! — гаркнул Илья. — Цеди кровь поганую!
И  бог  знает,  что  тут  было бы, если бы не Акакий Акакиевич. Посреди
всеобщей сумятицы он вдруг вскочил и крикнул:
— Закрыто на учет!
И все замерли… Опомнились. Казак спрятал саблю.  Обломов  вытер  лицо
платком, Лиза встала и стыдливо оправила сарафан.
—  Азия,  —  тихо  и  горько  сказал  Конторский.  — Разве можно тут
что-нибудь сделать!
Спасибо, Акакий. Мне как-то в голову не пришло — закрыть на учет.
— Илья, у тя вина нету? — спросил Казак Муромца.
— Откуда? — откликнулся тот. — Я же не пью.
— Тяжко на душе, — молвил Казак. — Маяться буду…
— А нечего тут… размахался,  понимаешь,  —  сказал  Конторский.  —
Продолжим. Лиза, ты чего-то хотела сказать…
— Я предлагаю отправить Ивана-дурака к Мудрецу за справкой, — сказала
Лиза звонко и убежденно.
—  Если  он  к  третьим  петухам  не  принесет справку, пускай… я не
знаю… пускай убирается от нас.
— Куда же ему? — спросил Илья грустно.
— Пускай идет в букинистический! — жестко отрезала Лиза.
— О-о, не крутенько ли? — усомнился кто-то.
— Не крутенько, — тоже жестко сказал Конторский. — Нисколько. Только
так. Иван…
— Аиньки! — откликнулся Иван. И встал.
— Иди.

Иван посмотрел на Илью.
Илья  нагнул  голову  и  промолчал.  И  Казак  тоже  промолчал,  только
мучительно  сморщился и поискал глазами на полках и на столе, — все, видно,
искал вино.
— Иди, Ванька, — тихо сказал Илья. — Ничего не сделаешь. Надо  идти.
Вишь, какие они все… ученые. Иди и помни: в огне тебе не гореть, в воде не
тонуть… За остальное не ручаюсь.
— Хошь мою саблю? — предложил Казак Ивану.
— Зачем она мне? — откликнулся тот.
— Иван, — заговорил Илья, — иди смело — я буду про тебя думать. Где
тебя пристигнет  беда…  Где  тебя  задумают  погубить,  я крикну: «Ванька,
смотри! »
— Как ты узнаешь, шо ехо пристихла беда? — спросил Казак.
— Я узнаю. Сердцем учую. А  ты  мой  голос  услышишь.  Иван  вышел  на
середину  библиотеки,  поклонился  всем  поясным поклоном… Подтянул потуже
армячишко и пошел к двери.
— Не поминайте лихом, если где пропаду, — сказал с порога.
— Господь с тобой, — молвил Обломов. — Может, не пропадешь.
— Придешь со справкой, Иван, — взволнованно сказала  Лиза,  —  я  за
тебя замуж выйду.
—  На  кой ты мне черт нужна, — грубо сказал Иван. — Я лучше царевну
какую-нибудь стрену…
— Не надо, Иван, — махнул рукой Илья, — не связывайся. Все они… не
лучше этой вот.
— Показал  на  Лизу.  —  На  кой  ляд  тебе  эта  справка?!  Чего  ты
заегозила-то? Куда вот парню… на ночь глядя! А и даст ли он ее справку-то,
ваш Мудрец? Тоже небось сидит там…
—  Без  справки  нельзя,  дядя  Илья, — решительно сказала Лиза. — А
тебе, Иван, я припомню, что отказался от меня. Ох, я те припомню!
— Иди, иди, Иван, — сказал  Конторский.  —  Время  позднее  —  тебе
успеть надо.
— Прощайте, — сказал Иван. И вышел.

x x x

И пошел он куда глаза глядят.
Темно  было…  Шел он, шел — пришел к лесу. А куда дальше идти, вовсе
не знает. Сел на пенек, закручинился.
— Бедная моя головушка, — сказал, — пропадешь ты. Где  этот  Мудрец?
Хоть бы помог кто. Но никто ему не помог.
Посидел-посидел Иван, пошел дальше.
Шел,  шел, видит — огонек светится. Подходит ближе — стоит избушка на
курьих ножках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие.
— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Иван.

Вышла на крыльцо Баба-Яга… Посмотрела на Ивана спрашивает:
— Кто ты такой? И куда идешь?
— Иван-дурак, иду к Мудрецу за справкой, — ответил Иван. — А где его
найти, не знаю.
— Зачем тебе справка-то? — Тоже не знаю… Послали.
— A-a… — молвила Баба-Яга. — Ну заходи, заходи… Отдохни с дороги
Есть небось хочешь?
— Да не отказался бы…
— Заходи.
Зашел Иван в избушку.
Избушка как избушка, ничего такого. Большая печка, стол, две кровати…
— Кто с тобой еще живет? — спросил Иван.
— Дочь. Иван, — заговорила Яга, — а ты как дурак-то —  совсем,  что
ли, дурак?
— Как это? — не понял Иван.
—  Ну, полный дурак или это тебя сгоряча так окрестили? Бывает, досада
возьмет — крикнешь: у, дурак! Я вон на дочь иной раз  как  заору:  у,  дура
та’кая1  А  какая  же она дура? Она у меня вон какая умная. Может, и с тобой
такая история; привыкли люди;  дурак  и  дурак,  а  ты  вовсе  не  дурак,  а
только… бесхитростный. А?
— Не пойму, ты куда клонишь-то?
—   Да   я  же  по  глазам  вижу:  никакой  ты  не  дурак,  ты  просто
бесхитростный. Я как только тебя увидала, сразу подумала: «Ох, и талантливый
парень! » У тебя же на лбу написано: «талант». Ты хоть сам-то  догадываешься
про свои таланты? Или ты полностью поверил, что ты — дурак?
—  Ничего  я не поверил! — сердито сказал Иван. — Как это я про себя
поверю, что я — дурак?
— А я тебе чего говорю? Вот люди, а!.. Ты строительством  когда-нибудь
занимался?
— Ну, как?.. С отцом, с братьями теремки рубили… А тебе зачем?
—  Понимаешь,  хочу  коттеджик  себе построить… Материалы завезли, а
строить некому. Не возьмешься?
— Мне же справку надо добывать…
—  Да  зачем  она  тебе?  —  воскликнула   Баба-Яга.   —   Построишь
коттеджик… его увидют — ко мне гости всякие приезжают — увидют
—  сразу: кто делал? Кто делал — Иван делал… Чуешь? Слава пойдет по
всему лесу.
— А как же справка? — опять  спросил  Иван.  —  Меня  же  назад  без
справки-то не пустют.
— Ну и что? — Как же? Куда же я?
— Истопником будешь при коттеджике… Когда будешь строить, запланируй
себе комнатку  в  подвале…  Тепло,  тихо, никакой заботушки. Гости наверху
заскучали — куда? — пошли к Ивану: истории разные слушать.  А  ты  им  ври
побольше…  Разные  случаи  рассказывай.  Я об тебе заботиться буду. Я буду
тебя звать — Иванушка…
— Карга старая, —  сказал  Иван.  —  Ишь  ты,  какой  невод  завела!
Иванушкой  она  звать  будет. А я на тебя буду горб гнуть? А ху-ху не хо-хо,
бабуленька?
— А-а, — зловеще протянула Баба-Яга, — теперь я поняла, с  кем  имею
дело;  симулянт,  проходимец…  тип.  Мы  таких  —  знаешь, что делаем? —
зажариваем. Ну-ка, кто там?! — И Яга трижды хлопнула в ладоши.  —  Стража!
Взять  этого  дурака,  связать  —  мы его будем немножко жарить. Стражники,
четыре здоровых лба, схватили Ивана, связали и положили на лавку.
— Последний раз спрашиваю,  —  еще  попыталась  Баба-Яга,  —  будешь
коттеджик строить?
—  Будь  ты  проклята!  —  сказал  гордо  связанный  Иван.  — Чучело
огородное… У тебя в носу волосы растут.
— В печь его! — заорала Яга. И затопала ногами. — Мерзавец! Хам!
— От хамки слышу! — тоже заорал Иван. — Ехидна! У тебя не  только  в
носу, у тебя на языке шерсть растет!.. Дармоедка!
— В огонь! — вовсе зашлась Яга. — В ого-онь!.. Ивана сгребли и стали
толкать в печь, в огонь.
—  Ох,  брил  я  тебя на завалинке! — запел Иван. — Подарила ты мене
чулки-валенки!.. Оп-тирдарпупия! Мне в огне не гореть, карга! Так что я  иду
смело!  Только  Ивана  затолкали в печь, на дворе зазвенели бубенцы, заржали
кони.
— Дочка едет! — обрадовалась Баба-Яга и выглянула в окно. — У-у,  да
с женихом вместе! То-то будет им чем поужинать.
Стражники тоже обрадовались, запрыгали, захлопали в ладоши.
—  Змей  Горыныч  едет,  Змей  Горыныч  едет! — закричали они. — Эх,
погуляем-то! Эх, и попьем же! Вошла в избушку дочка  Бабы-Яги,  тоже  сильно
страшная, с усами.

— Фу-фу-фу, — сказала она. — Русским духом пахнет. Кто тут?
— Ужин, — сказала Баба-Яга. И засмеялась хрипло: — Ха-ха-ха!..
— Чего ты? — рассердилась дочка. — Ржет, как эта… Я спрашиваю: кто
тут?
— Ивана жарим.
— Да ну? — приятно изумилась дочка. — Ах, какой сюрприз!
—  Представляешь,  не  хочет,  чтобы  в лесу было красиво, — не хочет
строить коттеджик, паразит.
Дочка заглянула в печку… А оттуда вдруг — не то плач, не то хохот.
— Ой, не могу-у!.. — стонал Иван. — Не от огня помру — от смеха!..
— Чего это? — зло спросила дочка  Бабы-Яги.  И  Яга  тоже  подошла  к
печке. — Чего он?
— Хохочет?..
— Чего ты, эй?
— Ой, помру от смеха! — орал Иван. — Ой, не выживу я!..
— Вот идиот-то, — сказала дочка. — Чего ты?
— Да усы-то!.. Усы-то… Ой, господи, ну бывает же такое в природе! Да
как же ты с мужем-то будешь спать? Ты же замуж выходишь…
— Как все… А чего? — не поняла дочка. Не поняла, но встревожилась.
— Да усы-то!
— Ну и что? Они мне не мешают, наоборот, я лучше чую.
— Да тебе-то не мешают… А мужу-то? Когда замуж-то выйдешь…
—  А  чего  мужу?  Куда ты гнешь, дурак? Чего тебе мой будущий муж? —
вовсе встревожилась дочка.
— Да как же? Он тебя поцелует в темноте-то, а сам подумает:  «Черт  те
что:  солдат  не  солдат  и баба не баба». И разлюбит. Да нешто можно бабе с
усами! Ну, эти ведьмы!.. Ни хрена не понимают. Ведь  не  будет  он  с  тобой
жить,  с  усатой.  А  то  еще  возьмет да голову откусит со зла, знаю я этих
Горынычей. Баба-Яга и дочка призадумались.
— Ну-ка, вылазь, — велела дочь.
Иван-дурак скоро вылез, отряхнулся.
— Хорошо погрелся…
— А чего ты нам советуешь? — спросила Баба-Яга. — С усами-то.
— Чего, чего… Свести надо усы, если хочете семейную жизнь наладить.
— Да как свести-то, как?
— Я скажу как, а вы меня опять в печь кинете.
— Не кинем, Ванюшка, — заговорила ласково дочь Бабы-Яги. —  Отпустим
тебя на все четыре стороны, скажи только, как от усов избавиться.
Тут  наш  Иван  пошел  тянуть резину и торговаться, как делают нынешние
слесари-сантехники.
— Это не просто, — заговорил он, — это надо состав делать…
— Ну и делай!
— Делай, делай… А когда же я к Мудрецу-то попаду? Мне же  к  третьим
петухам надо назад вернуться…
—  Давай так, — заволновалась Баба-Яга, — слушай сюда! Давай так: ты
сводишь усы, я даю тебе свою метлу, и ты в один миг будешь у  Мудреца.  Иван
призадумался.
— Быстрей! — заторопилась усатая дочь. — А то Го-рыныч войдет.
Тут и Иван заволновался: — Слушайте, он же войдет и…
— Ну?
— Войдет и с ходу сожрет меня.
— Он может, — сказала дочь. — Чего бы такое придумать?
— Я скажу, что ты мой племянник, — нашлась Баба-Яга. — Понял?
—  Давайте,  —  понял  Иван.  —  Теперь  так: мой состав-то не сразу
действует…
— Как это? — насторожилась дочь. — Мы его счас наведем и наложим  на
лицо маску… Так? Я лечу на метле к Мудрецу, ты пока лежишь с маской…
— А обманет? — заподозрила дочь. — Мам?
— Пусть только попробует, — сказала Баба-Яга, — пусть только надует:
навернется с поднебесья — мокрое место останется.
—  Ну,  елки  зеленые-то!..  —  опять заволновался Иван; похоже, он и
хотел надуть. — Ну что за народ! В чем дело? Хочешь с усами ходить? Ходи  с
усами,  мне-то  что! Им дело говорят, понимаешь, — нет, они начинают тут…
Вы меня уважаете, нет?
— При чем тут «уважаете»? Ты говори толком…
— Нет, не могу, — продолжал Иван  тараторить.  —  Не  могу,  честное
слово!  Сердце  лопнет.  Ну  что за народ! Да живи ты с усами, живи! Сколько
влезет, столько и живи.  Не  женщина,  а  генерал-майор  какой-то.  Тьфу!  А
детишки  народятся?  Потянется  сынок или дочка ручонкой: «Мама, а что это у
тебя? » А подрастут? Подрастут, их на улице начнут дразнить: «Твоя  мамка  с
усами,  твоя мамка с усами! » Легко будет ребенку? Легко будет слушать такие
слова? Ни у кого нету мамки с усами, а у него —  с  усами.  Как  он  должен
отвечать?  Да  никак  он  не  сможет  ответить, он зальется слезами и пойдет
домой… к усатой мамке…
— Хватит! — закричала дочь Бабы-Яги. — Наводи свой состав. Что  тебе
надо?
—  Пригоршню  куриного  помета,  пригоршню  теплого навоза и пригоршню
мягкой глины — мы накладываем на лицо такую маску…
— На все лицо? Как же я дышать-то буду?
— Ну что за народ! — опять горько  затараторил  Иван.  —  Ну  ничего
невозможно…
— Ладно! — рявкнула дочь. — Спросить ничего нельзя.
—  Нельзя!  —  тоже  рявкнул Иван. — Когда мастер соображает, нельзя
ничего спрашивать! Повторяю: навоз, глина, помет. Маска будет  с  дыркой  —
будешь дышать. Все.
—  Слышали?  —  сказала  Яга стражникам. — Одна нога здесь, другая в
сарае! Арш!
Стражники побежали за навозом, глиной и пометом.
А в это самое время в окно  просунулись  три  головы  Змея  Горыныча…
Уставились  на  Ивана. Все в избушке замерли. Горыныч долго-долго смотрел на
Ивана. Потом спросил:
— Кто это?
— Это, Горыныч, племянник мой, Иванушка, — сказала Яга. —  Иванушка,
поздоровайся с дядей Горынычем.
—  Здравствуй,  дядя  Горыныч!  — поздоровался Иван. — Ну, как дела?
Горыныч внимательно смотрел на Ивана. Так  долго  и  внимательно,  что  Иван
занервничал.
—  Да ну что, елки зеленые? Что? Ну — племянник, ты же слышал! Пришел
к тете Ежке. В гости. Что, гостей будем жрать? Давай, будем гостей жрать!  А
семью  собираемся  заводить  —  всех детишечек пожрем, да? Папа называется!
Головы Горыныча посоветовались между собой.
— По-моему, он хамит, — сказала одна.
Вторая подумала и сказала: — Дурак, а нервный.
А третья выразилась и вовсе кратко: — Лангет, — сказала она.
— Я счас такой лангет покажу!.. — взорвался от страха Иван.
— Такой лангет устрою, что кое-кому тут не поздоровится. Тетя, где моя
волшебная сабля? — Иван вскочил с лавки и забегал по избушке —  изображал,
что ищет волшебную саблю. — Я счас такое устрою! Головы надоело носить?! —
Иван  кричал  на  Горыныча, но не смотрел на него, — жутко было смотреть на
эти три спокойные головы. — Такое счас устрою!..
— Он просто расхамился, — опять сказала первая голова.
— Нервничает, — заметила вторая. — Боится.
А третья не успела ничего сказать: Иван остановился перед  Горынычем  и
сам тоже долго и внимательно смотрел на него.
— Шпана, — сказал Иван. — Я тебя сам съем.
Тут первый раз прозвучал голос Ильи Муромца.

— Ванька, смотри! — сказал Илья.
—  Да  что  «Ванька»,  что  «Ванька»!  —  воскликнул  Иван.  —  Чего
ванькать-то? Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет  из
себя…  великую  тварь  строить,  а тут обмирай от страха. Не хочу! Хватит!
Надоело! — Иван и в самом деле спокойно уселся на лавку, достал  дудочку  и
посвистел маленько.
— Жри, — сказал он, отвлекаясь от дудочки. — Жрать будешь? Жри. Гад.
Потом поцелуй свою усатую невесту. Потом рожайте усатых детей и маршируйте с
имя. Он  меня,  видите  ли,  пугать  будет!..  Хрен  тебе! — И Ванька опять
засвистел в свою дудочку.
— Горыныч,  —  сказала  дочь,  —  плюнь,  не  обращай  внимания.  Не
обижайся.

—   Но   он   же   хамит,  —  возразила  первая  голова.  —  Как  он
разговаривает?!
— Он с отчаяния. Он не ведает, что творит.
— Я все ведаю, — встрял Иван, перестав дудеть. — Все я ведаю. Я  вот
сейчас подберу вам марш… для будущего батальона…
— Ванюшка, — заговорила Баба-Яга кротко, — не хами, племяш. Зачем ты
так?
—  Затем,  что  нечего  меня  на арапа брать. Он, видите ли, будет тут
глазами вращать! Вращай, когда у тебя батальон усатых будет — тогда вращай.
А счас нечего.
— Нет, ну он же вовсю хамит! — чуть не плача сказала первая голова —
Ну как же?
— Заплачь, заплачь, — жестко сказал Иван. — А мы посмеемся. В усы.
— Хватит тянуть, — сказала вторая голова.
— Да, хватит тянуть, — поддакнул  Иван.  —  Чего  тянуть-то?  Хватит
тянуть.
— О-о! — изумилась третья голова. — Ничего себе!
— Ага! — опять дурашливо поддакнул Иван. — Во, даеть Ванька! Споем?
— И Ванька запел:

Эх, брил я тебя
На завалинке,
Подарила ты мене
Чулки-валенки…

Горыныч, хором:
Оп — тирдарпупия! — допел Ванька. И стало тихо. И долго было тихо.
— А романсы умеешь? — спросил Горыныч.
— Какие романсы?
— Старинные.
— Сколько угодно… Ты что, романсы любишь? Изволь, батюшка, я тебе их
нанизаю сколько хоть. Завалю романсами. Например:

Хаз-булат удало-ой,
Бедна сакля твоя-а,
Золотою казной
Я осыплю тебя-а!..

А? Романс!.. — Ванька почуял некую перемену в Горыныче, подошел к нему
и похлопал одну голову по щеке. — Мх, ты… свирепый. Свирепунчик ты мой.
— Не ерничай, — сказал Горыныч. — А то откушу руку.
Ванька отдернул руку.
—  Ну,  ну,  ну,  —  молвил  он  мирно,  —  кто  же  так  с мастером
разговаривает? Возьму вот и не буду петь.
— Будешь, — оказала голова Горыныча, которую Иван  приголубил.  —  Я
тебе возьму и голову откушу.
Две  другие  головы  громко  засмеялись.  И  Иван тоже мелко и невесело
посмеялся.
— Тогда-то уж я и вовсе не спою — нечем. Чем же я петь-то буду?
— Филе, — сказала голова, которая давеча говорила «лангет». Это  была
самая глупая голова.
— А тебе бы все жрать! — обозлился на нее Иван. — Все бы ей жрать!..
Живоглотка какая-то.
— Ванюшка, не фордыбачь, — сказала Баба-Яга. — Пой.
— Пой, — сказала и дочь, — Разговорился. Есть слух — пой.
— Пой, — велела первая голова. — И вы тоже пойте.
— Кто? — не поняла Баба-Яга. — Мы?
— Вы. Пойте.
— Может быть, я лучше одна? — вякнула дочь; ее не устраивало, что она
будет подпевать Ивану.
— С мужиком петь… ты меня извини, но…
— Три, четыре, — спокойно сказал Горыныч. — Начали.

Дам коня, дам седло, —

запел Иван, Баба-Яга с дочкой подхватили:

Дам винтовку свою-у,
А за это за все
Ты отдай мне жену-у.
Ты уж стар, ты уж се-ед,
Ей с тобой не житье,
С молодых юных ле-ет
Ты погубишь ее-о-о.

Невыразительные круглые глазки Горыныча увлажнились: как всякий деспот,
он был слезлив.
— Дальше, — тихо сказал он.

Под чинарой густой,

— пел дальше Иван, —

Мы сидели вдвое-ом;
Месяц плыл золотой,
Все молчало круго-ом.

И Иван с чувством повторил еще раз, один:

Эх, месяц плыл золотой,
Все молчало круго-ом.,.

— Как ты живешь, Иван? — спросил растроганный Горыныч,
— В каком смысле? — не понял тот.
— Изба хорошая?
— А-а. Я счас в библиотеке живу, вместе со всеми.
— Хочешь отдельную избу?
— Нет. Зачем она мне?
— Дальше.

Она мне отдала-ась…

— повел дальше Иван, —

До последнего дня…

— Это не надо, — сказал Горыпыч. — Пропусти.
— Как же? — не понял Иван.
— Пропусти.
—  Горыныч,  так  нельзя,  —  заулыбался  Иван,  — из песни слова не
выкинешь,
Горыныч молча смотрел на Ивана; опять воцарилась эта нехорошая тишина.
— Но ведь без этого же нет песни! — занервничал Иван. — Ну? Песни-то
нету!
— Есть песня, — сказал Горыныч.
— Да как же есть? Как же есть-то?!
— Есть песня. Даже лучше — лаконичнее.
— Ну ты смотри, что они делают! — Иван даже хлопнул в изумлении  себя
по  ляжкам.  —  Что  хотят, то и делают! Нет песни без этого, нет песни без
этого, нет песни!.. Не буду петь лаконично. Все.
— Ванюшка, — сказала Баба-Яга, — не супротивничай.
— Пошла ты!.. — вконец обозлился Иван. — Сами пойте. А я не буду.  В
гробу  я  вас  всех  видел!  Я вас сам всех сожру! С усами вместе. А эти три
тыквы… я их тоже буду немножко жарить…
— Господи, сколько надо терпения, — вздохнула первая голова Горыныча.
— Сколько надо сил потратить, нервов… пока их научишь. Ни воспитания,  ни
образования…
—  Насчет «немножко жарить» — это он хорошо сказал, — молвила вторая
голова. — А?
— На какие усы ты  все  время  намекаешь?  —  спросила  Ивана  третья
голова. — Весь вечер сегодня слышу: усы, усы… У кого усы?
—  А  па-арень  улыбается  в  пшеничные  усы,  — шутливо спела первая
голова. — Как там дальше про Хаз-бу-лата?
— Она мне отдалась, — отчетливо сказал Иван. Опять сделалось тихо.
— Это грубо, Иван, — сказала первая голова. — Это  дурная  эстетика.
Ты же в библиотеке живешь… как ты можешь? У вас же там славные ребята. Где
ты набрался этой сексуальности? У вас там, я знаю, Бедная Лиза… прекрасная
девушка, я отца ее знал… Она невеста твоя?
— Кто? Лизка? Еще чего!
— Как же? Она тебя ждет.
— Пусть ждет — не дождется.
—  Мда-а…  Фрукт,  —  сказала  третья голова. А голова, которая все
время к жратве клонила, возразила:
— Нет, не фрукт, — сказала она серьезно. — Какой  же  фрукт?  Уж  во
всяком случае — лангет. Возможно даже — шашлык.
— Как там дальше-то? — вспомнила первая голова. — С Хаз-булатом-то.
— Он его убил, — покорно сказал Иван.
— Кого?
— Хаз-булата.
— Кто убил?
—  М-м…  —  Иван  мучительно  сморщился.  —  Молодой любовник убил
Хаз-булата. Заканчивается песня так: «Голова старика покатилась на луг».
— Это тоже не надо. Это жестокость, — сказала голова.
— А как надо?
Голова подумала.
— Они помирились. Он ему отдал коня, седло — и они  пошли  домой.  На
какой полке ты там сидишь, в библиотеке-то?
— На самой верхней… Рядом с Ильей и донским Атаманом.
— О-о! — удивились все в один голос.
— Понятно, — сказала самая умная голова Горыныча, первая.
— От этих дураков только и наберешься… А зачем ты к Мудрецу идешь?
— За справкой.
— За какой справкой?
— Что я умный.
Три  головы  Горыныча  дружно  громко  засмеялись. Баба-Яга и дочь тоже
подхихикнули.
— А плясать умеешь? — спросила умная голова.
— Умею, — ответил Иван. — Но не буду.
— Он, по-моему, и коттеджики умеет рубить, — встряла Баба-Яга.  —  Я
подняла эту тему…
—  Ти-хо!  —  рявкнули  все  три головы Горыныча. — Мы никому больше
слова не давали!
— Батюшки мои, — шепотом сказала Баба-Яга. — Сказать ничего нельзя!
— Нельзя! —  тоже  рявкнула  дочь,  И  тоже  на  Бабу-Ягу.  —  Базар
какой-то!
— Спляши, Ваня, — тихо и ласково сказала самая умная голова.
— Не буду плясать, — уперся Иван.
Голова подумала:
— Ты идешь за справкой… — сказала она. — Так?
— Ну? За справкой.
—  В  справке  будет написано: «Дана Ивану… в том, что он — умный».
Верно? И — печать.
— Ну?
— А ты не дойдешь. — Умная голова  спокойно  смотрела  на  Ивана.  —
Справки не будет.
— Как это не дойду? Если я пошел, я дойду.
—  Не.  — Голова все смотрела на Ивана. — Не доидешь. Ты даже отсюда
не выйдешь. Иван постоял в тягостном  раздумье…  Поднял  руку  и  печально
возгласил:
— Сени!
— Три, четыре, — сказала голова. — Пошли.
Баба-Яга и дочь запели:

Ох, вы сени, мои сени,
Сени новые мои…

Они пели и прихлопывали в ладоши.

Сени новые-преновые
Решетчатые…

Иван  двинулся  по  кругу, пристукивая лапоточками… а руки его висели
вдоль тела: он не подбоченился, не вскинул голову, не смотрел соколом.
— А почему соколом не смотришь? — спросила голова.
— Я смотрю, — ответил Иван.
— Ты в пол смотришь.
— Сокол же может задуматься?
— О чем?
— Как дальше жить… Как соколят вырастить. Пожалей ты меня,  Горыныч,
— взмолился Иван.
— Ну сколько уж? Хватит…
—  А-а,  — сказала умная голова. — Вот теперь ты поумнел. Теперь иди
за справкой. А то начал тут… строить из себя. Шмакодявки.  Свистуны.  Чего
ты начал строить из себя?
Иван молчал.
— Становись лицом к двери, — велел Горыныч.
Иван стал лицом к двери.
— По моей команде вылетишь отсюда со скоростью звука.
— Со звуком — это ты лишка хватил, Горыныч, — возразил Иван. — Я не
сумею так.
— Как сумеешь. Приготовились… Три, четыре! Иван вылетел из избушки.
Три головы Горыныча, дочь и Баба-Яга засмеялись. — Иди сюда, — позвал
Горыныч невесту, — я тебя ласкать буду.

x x x

А Иван шел опять темным лесом… И дороги опять никакой не было, а была
малая   звериная   тропка   Шел,  шел  Иван,  сел  на  поваленную  лесину  и
закручинился.
— В душу как вроде удобрения свалили, — грустно сказал он. — Вот  же
как тяжко! Достанется мне эта справка…
Сзади подошел Медведь и тоже присел на лесину.
— Чего такой печальный, мужичок? — спросил Медведь.
—  Да  как  же!.. — сказал Иван. — И страху натерпелся, и напелся, и
наплясался… И уж так-то теперь на душе тяжко, так  нехорошо  —  ложись  и
помирай.
— Где это ты так?
— А в гостях… Черт занес. У Бабы-Яги.
— Нашел к кому в гости ходить. Чего ты к ней поперся?
— Да зашел по пути…
— А «уда идешь-то?
— К Мудрецу.
— Во-он куда! — удивился Медведь. — Далеко.
— Не знаешь ли, как к нему идти?
—  Нет, Слыхать слыхал про такого, а как идти, не знаю. Я сам, брат, с
насиженного места поднялся… Иду вот тоже, а куда иду — не знаю.
— Прогнали, что ль?
— Да и прогнать не прогнали, и… Сам уйдешь. Эт-то  вот  недалеко  —
монастырь;  ну,  жили  себе…  И  я  возле  питался  —  там пасек много. И
облюбовали же этот монастырь черти. Откуда только их нашугало! Обложили весь
монастырь, — их внутрь-то не пускают, — с утра  до  ночи  музыку  заводют,
пьют, безобразничают…
— А чего хотят-то?
—  Хотят  внутрь  пройти,  а  там  стража.  Вот  они  и  оглушают  их,
стражников-то, бабенок всяких ряженых подпускают, вино навяливают — сбивают
с толку. Такой тарарам навели на округу — завязывай глаза и  беги.  Страсть
что творится, пропадает живая душа. Я вот курить возле их научился…

Медведь достал пачку сигарет и закурил.
— Нет житья никакого… Подумал-подумал — нет. думаю, надо уходить, а
то вино научусь пить. Или в цирк пойду. Раза два напивался уж…
— Это скверно.
—  Уж  куда как скверно! Медведицу избил… Льва по лесу искал… Стыд
головушке! Нет, думаю, надо уходить. Вот — иду.
— Не знают ли они про Мудреца? — спросил Иван.
— Кто?  Черти?  Чего  они  не  знают-то?  Они  все  знают.  Только  не
связывайся ты с имя, пропадешь. Пропадешь, парень.
— Да ну… чего, поди?
— Пропадешь. Попытай, конечно, но… Гляди. Злые они.
—  Я  сам злой счас.. Хуже черта. Вот же как он меня исковеркал! Всего
изломал.
— Кто?
— Змей Горыныч.
— Бил, что ли?
— Дайне бил, а… хуже битья. И пел перед ним, и плясал… Тьфу! Лучше
бы уж избил.
— Унизил?
— Унизил. Да как унизил! Не переживу я, однако, эти  дела.  Вернусь  и
подожгу их. А?
—  Брось,  —  сказал  Медведь,  —  не  связывайся.  Он  такой,  этот
Горыныч… Гад, одно слово. Брось. Уйди лучше. Живой ушел, и то слава  богу.
Эту шайку не одолеешь: везде достанут.
Они  посидели молча, Медведь затянулся последний раз сигаретой, бросил,
затоптал окурок лапой и встал.
— Прощай.
— Прощай, — откликнулся Иван. И тоже поднялся.
— Аккуратней с чертями-то, — еще  раз  посоветовал  Медведь.  —  Эти
похуже  Горыныча  будут… Забудешь, куда идешь. Все на свете забудешь. Ну и
охальное же племя! На ходу подметки рвут. Оглянуться не успеешь, а уж ты  на
поводке у них — захомутали.
—  Ничего,  —  сказал  Иван.  —  Бог  не  выдаст,  свинья  не съест.
Как-нибудь вывернусь. Надо же где-то Мудреца искать… Леший-то навязался на
мою голову! А время — до третьих петухов только.
— Ну, поспешай, коли так. Прощай.
— Прощай. И они разошлись. Из темноты еще Медведь крикнул:
— Вон, слышь, музыка?
— Где?
— Да послушай!.. «Очи черные» играют…
— Слышу!
— Вот иди на музыку — они. Вишь, наяривают! О, господи!  —  вздохнул
Медведь.  —  Вот чесотка-то мировая! Ну чесотка… Не хочут жить на болоте,
никак не хочут, хочут в кельях.

x x x

А были-ворота и высокий забор. На воротах написано:

«Чертям вход воспрещен».

В воротах стоял большой стражник с пикой в  руках  и  зорко  поглядывал
кругом.  Кругом  же творился некий вялый бедлам — пауза такая после бурного
шабаша. Кто из чертей, засунув руки в карманы узеньких  брюк,  легонько  бил
копытцами  ленивую  чечетку,  кто  листал  журналы с картинками, кто тасовал
карты… Один жонглировал черепами. Двое в углу учились  стоять  на  голове.
Группа чертей, расстелив на земле газеты, сидела вокруг коньяка и закуски —
выпивали.  А  четверо  —  три музыканта с гитарами и девица — стояли прямо
перед стражником; девица красиво  пела  «Очи  черные».  Гитаристы  не  менее
красиво  аккомпанировали  ей.  И  сама-то  девица  очень  даже  красивая, на
красивых копытцах, в красивых штанах… Однако стражник спокойно смотрел  на
нее — почему-то не волновался. Он даже снисходительно улыбался в усы.
— Хлеб да соль! — сказал Иван, подходя к тем, которые выпивали.
Его оглядели с ног до головы… И отвернулись.
— Что же с собой не приглашаете? — жестко спросил Иван.
Его опять оглядели.
— А что ты за князь такой? — спросил один, тучный, с большими рогами.
—  Я князь такой, что если счас понесу вас по кочкам, то от вас клочья
полетят. Стать!
Черти изумились… Смотрели на Ивана.
— Я кому сказал?! — Иван дал ногой по бутылкам. — Стать!!
Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили
в сторону. Перед Иваном появился некто изящный, среднего возраста, в очках.

— В чем дело, дружок? — заговорил он, беря Ивана под руку. — Чего мы
шумим? Мм? У нас где-нибудь бо-бо? Или что? Или  настроение  испорчено?  Что
надо?
— Надо справку, — зло сказал Иван.
К  ним еще подошли черти… Образовался такой кружок, в центре которого
стоял злой Иван.
— Продолжайте, — крикнул Изящный музыкантам и девице. — Ваня,  какую
справку надо? О чем?
— Что я — умный.
Черти переглянулись… Быстро и непонятно переговорили между собой.
— Шизо, — сказал один. — Или авантюрист.
—  Не  похоже,  —  возразил другой. — Куда-нибудь оформляется. Всего
одну справку надо?
— Одну.
—  А  какую  справку,   Ваня?   Они   разные   бывают…   Бывает   —
характеристика, аттестат…
Есть  о наличии, есть об отсутствии, есть «в том, что», есть «так как»,
есть «ввиду того, что», а есть «вместе с тем,  что»  —  разные,  понимаешь?
Какую именно тебе сказали принести?
— Что я умный.
— Не понимаю… Диплом, что ли?
— Справку.
—  Но  их  сотни справок! Есть «в связи с тем, что», есть «несмотря на
то, что», есть…
— Понесу ведь по кочкам, — сказал Иван с угрозой. — Тошно будет. Или
спою «Отче наш».
— Спокойно, Ваня, спокойно, —  занервничал  Изящный  черт.  —  Зачем
подымать волну?
Мы  можем  сделать  любую справку, надо только понять — какую? Мы тебе
сделаем…
— Мне липовая справка не нужна, — твердо сказал Иван,  —  мне  нужна
такая, какие выдает Мудрец.
Тут черти загалдели все разом.
— Ему нужна только такая, какие выдает Мудрец.
— О-о!..
—  Липовая  его  не  устраивает…  Ах,  какая неподкупная душа! Какой
Анжелико!
— Какой митрополит! Он нам споет «Отче наш». А «Сухой  бы  я  корочкой
питалась» ты нам споешь?
—  Ша, черти! Ша… Я хочу знать: как это он понесет нас по кочкам? Он
же берет нас на арапа! То ж элементарный арапинизм!  Что  значит,  что  этот
пошехонец понесет нас?
Подошли  еще  черти.  Ивана  окружили  со  всех сторон. И все глядели и
размахивали руками.
— Он опрокинул коньяк!
— Это хамство! Что значит, что он  понесет  нас  по  кочкам?  Что  это
значит? Это шантаж?
— Кубок «Большого орла» ему!
— Тумаков ему! Тумаков!
Дело могло обернуться плохо: Ивана теснили.
—  Ша,  черти!  Ша! — крикнул Иван. И поднял руку. — Ша, черти! Есть
предложение!..
— Ша, братцы, — сказал Изящный черт. — Есть  предложение.  Выслушаем
предложение.  Иван,  Изящный черт и еще несколько чертей отошли в сторонку и
стали совещаться. Иван что-то вполголоса говорил нм, посматривал  в  сторону
стражника.  И другие тоже посматривали туда же. Перед стражником по-прежнему
«несли вахту» девица и музыканты; девица  пела  теперь  ироническую  песенку
«Разве ты мужчина! «. Она пела и пританцовывала.
— Я не очень уверен, — сказал Изящный черт. — Но… А?
— Это надо проверить, — заговорили и другие. — Это не лишено смысла.
— Да, это надо проверить. Это не лишено смысла.
— Мы это проверим, — сказал Изящный черт своему помощнику.
—  Это не лишено смысла. Если этот номер у нас проходит, мы посылаем с
Иваном нашего черта, и он делает так, что Мудрец  принимает  Ивана.  К  нему
очень трудно попасть.
—  Но  без обмана! — сказал Иван. — Если Мудрец меня не принимает, я
вот этими вот руками… беру вашего черта…
— Ша, Иван, — сказал Изящный черт. — Не надо лишних слов. Все  будет
о’кей. Маэстро, что нужно? — спросил он своего помощника.
—  Анкетные  данные  стражника,  —  сказал  тот.  — Где родился, кто
родители… И еще одна консультация Ивана.
— Картотека, — кратко сказал Изящный. Два черта побежали  куда-то,  а
Изящный  обнял  Ивана  и  стал  ходить  с  ним  туда-сюда,  что-то  негромко
рассказывал.
Прибежали с данными. Один доложил:
— Из Сибири. Родители — крестьяне.
Изящный черт, Иван и маэстро посовещались накоротке.
— Да? — спросил Изящный.
— Как штык, — ответил Иван. — Чтоб мне сдохнуть! — Маэстро?
— Через… две с половиной минуты, —  ответил  маэстро,  поглядев  на
часы.
— Приступайте, — сказал Изящный.
Маэстро  и  с ним шестеро чертей — три мужского пола и три женского —
сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться.  Вот  они  сыгрались…
Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

Здесь  надо  остановить  повествование и, сколь возможно, погрузиться в
мир песни. Это был  прекрасный  мир,  сердечный  и  грустный.  Звуки  песни,
негромкие,  но  сразу  какие-то  мощные,  чистые, ударили в самую душу. Весь
шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались
вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг,  что  смысл
истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином — в любви, в
сострадании.

Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью он лодку берет,
Унылую песню заводит,
О родине что-то поет.

Ах,  как  они  пели!  Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копье к
воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами,  он  как-то
даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.

Бродяга Байкал переехал, —
Навстречу родимая мать.
Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная,
Здоров ли отец мой и брат?

Стражник  подошел  к  поющим,  сел,  склонил  голову  на  руки  и  стал
покачиваться взад-вперед, — М-мх… — сказал он.
А в пустые ворота пошли черти.
А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь  жизни  —  звала  на
простор,  на  вольную  волю.  А  черти  шли и шли в пустые ворота. Стражнику
поднесли огромную чару… Он, не раздумывая, выпил, трахнул  чару  о  землю,
уронил голову на руки и опять сказал;
— М-мх…

Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землею зарыт.
А брат твой давно уж в Сибири —
Давно кандалами гремит.

Стражник дал кулаком по колену, поднял голову — лицо в слезах.

А брат твой давно уж в Сибири —
Давно кандалами гремит, —

пропел  он страдальческим голосом. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Дай «Камаринскую»! Пропади все пропадом, гори все синим огнем! Дай вина!
— Нельзя, мужичок, нельзя, — сказал лукавый маэстро. — Ты  напьешься
и все забудешь,
—  Кто?!  —  заорал  стражник. И лапнул маэстро за грудки: — Кто тут
меня учить будет?! Ты, козел? Да я тебя… в три узла завяжу, вонючка! Я вас
всех понесу по кочкам!..
— Что они так  обожают  кочки?  —  удивился  Изящный  черт.  —  Один
собирался  нести  по  кочкам,  другой…  Какие  кочки  вы  имеете  в  виду,
уважаемый? — спросил он стражника.
— Цыть! — сказал стражник, — «Камаринскую»!
— «Камаринскую», — велел Изящный музыкантам.
— Вина! — рявкнул стражник.
— Вина, — покорно вторил Изящный.
— Может, не надо? — заспорил притворяшка маэстро.  —  Ему  же  плохо
будет.
— Нет, надо! — повысил голос Изящный черт. — Ему будет хорошо!
— Друг! — заревел стражник. — Дай я тебя поцелую!
—  Иду!  — откликнулся Изящный черт. — Счас мы с тобой нарежемся! Мы
их всех понесем по кочкам! Мы их всех тут!..
Иван удивленно смотрел  на  чертей,  что  крутились  вокруг  стражника,
особенно изумил его Изящный черт.
— Ты-то чего раздухарился, эй? — спросил он его.
—  Цыть! — рявкнул Изящный черт, — А то я тебя так понесу по кочкам,
что ты…
— Что, что? — угрожающе переспросил Иван.  И  поднялся.  —  Кого  ты
понесешь по кочкам? Ну-ка, повтори.
—  Ты  на  кого  это  тут  хвост поднимаешь? — тоже угрожающе спросил
верзила-стражник Ивана.
— На моего друга?! Я из тебя лангет сделаю!
— Опять лангет, — сказал Иван, останавливаясь. — Вот дела-то!
—  «Камаринскую»!  —  раскапризничался  Изящный  черт.  —  Иван  нам
спляшет. «Камаринскую»! Ваня давай!
— Пошел к дьяволу! — обозлился Иван. — Сам давай… с другом вон.
—  Тогда  я  не  посылаю  с  тобой  черта,  —  сказал Изящный черт. И
внимательно, злобно посмотрел на Ивана. — Понял? Попадешь ты  к  Мудрецу!..
Ты к нему ни-ког-да не попадешь.
—  Ах  ты, харя ты некрещеная! — задохнулся от возмущения Иван. — Да
как же это? Да нечто так можно? Где же стыд-то у тебя? Мы же договорились. Я
же такой грех на душу взял — научил вас, как за ворота пройти.
— Последний раз спрашиваю: будешь плясать?
— О, проклятие!.. — застонал Иван. — Да что же это такое-то?  Да  за
что же мне муки такие?
— «Камаринскую»! — велел Изящный черт. — «Пошехонские страдания».

Черти-музыканты  заиграли  «Камаринскую».  И  Иван пошел, опустив руки,
пошел себе кругом, пошел  пристукивать  лапоточками.  Он  плясал  и  плакал.
Плакал и плясал.
—  Эх, справочка!.. — воскликнул он зло и горько. — Дорого же ты мне
достаешься! Уж так дорого, что и не скажешь, как дорого!..

x x x

И вот — канцелярия. О канцелярия! Вот уж  канцелярия  так  канцелярия.
Иван  бы  тут вконец заблудился, если бы не черт. Черт пригодился как нельзя
кстати. Долго ходили они по  лестницам  и  коридорам,  пока  нашли  приемную
Мудреца.
—  Минуточку, — оказал черт, когда вошли в приемную. — Посиди тут…
Я скоро. — И куда-то убежал.
Иван огляделся. В приемной сидела молоденькая  секретарша,  похожая  на
библиотекаршу,  только  эта  другого  цвета,  и  зовут Милка. А ту — Галка.
Секретарша Милка печатала на машинке и говорила сразу по двум телефонам.

— Ой, ну это же пшено! — говорила она в одну трубку и  улыбалась.  —
Помнишь,  у  Моргуновых: она напялила на себя желтое блестящее платье, копну
сена, что ли, символизировала? Да о чем тут ломать голову? О чем? И  тут  же
— в другую, строго:
— Его нету. Не зна… А вы не интонируйте, не интонируйте, я вам пятый
раз говорю: его нету. Не знаю.
—  Во  сколько  ты там был? В одиннадцать? Один к одному? Интересно…
Она одна была? Она кадрилась к тебе?.
— Слушайте, я же ска… А вы не интонируйте, не интонируйте. Не знаю.
Иван вспомнил: их библиотекарша, когда хочет  спросить  по  телефону  у
своей подруги, у себя ли ее начальник, спрашивает: «Твой бугор в яме? » И он
тоже спросил Милку:
—  А  бугор  когда  будет  в яме? — Он вдруг что-то разозлился на эту
Милку.
Милка мельком глянула на него.
— Что вы хотите? — спросила она.
— Я спрашиваю: когда бу…
— По какому вопросу?
— Нужна справка, что…
— Понедельник, среда, девять тире одиннадцать.
— Мне… — Иван хотел сказать,  что  ему  нужна  справка  до  третьих
петухов. Милка опять отстукала:
— Понедельник, среда, с девяти до одиннадцати. Тупой?
Это  пшено, — сказал Иван. И встал и вольно прошелся по приемной. — Я
бы даже сказал, компот. Как говорит наша Галка: «собачья радость  на  двух»,
«смесь  козла  с  «грюндиком».  Я  спрашиваю  глобально:  ты  невеста? И сам
отвечаю: невеста. Один к одному. — Иван все больше накалялся. — Но у  тебя
же  —  посмотри  на  себя — у тебя же нет румянца во всю щеку. Какая же ты
невеста? Ты вот спроси меня — я вечный жених, — спроси: появилась  у  меня
охота жениться на тебе? Ну-ка, спроси.
— Появилась охота?
— Нет, — твердо сказал Иван.
Милка засмеялась и захлопала в ладоши.
— Ой, а еще? — попросила она. — Еще что-нибудь. Ну, пожалуйста. Иван
не понял, что «еще»?
— Еще покажите что-нибудь.
—  А-а, — догадался Иван, — ты решила, что я шут гороховый. Что я —
так себе, Ванек в лапоточках… Тупой, как ты  говоришь.  Так  вот  знай:  я
мудрее  всех  вас… глубже, народнее. Я выражаю чаяния, а вы что выражаете?
Ни хрена не выражаете! Сороки. Вы пустые, как… Во мне суть есть, а в вас и
этого нету. Одни танцы — шманцы на уме. А ты даже говорить толком  со  мной
не желаешь. Я вот как осержусь, как возьму дубину!..
Милка опять громко засмеялась.
— Ой, как интересно! А еще, а?
—  Худо будет! — закричал Иван. — Ой, худо будет!.. Лучше вы меня не
гневите, не гневите лучше!..
Тут в приемную влетел черт и увидел, что Иван орет на девицу.
— Тю, тю, тю, — испуганно затараторил черт и  стал  теснить  Ивана  в
угол.  —  Чего  это тут такое? Кто это нам разрешил выступать?.. Ая-я-я-яй!
Отойти  никуда  нельзя.  Предисловий  начитался,  —   пояснил   он   девице
«выступление»  Ивана. — Сиди тихо, счас нас примут. Счас он придет… Я там
договорился: нас примут в первую очередь.
Только черт сказал так, в приемную  вихрем  ворвался  некто  маленький,
беленький — сам Мудрец, как понял Иван.
—  Чушь,  чушь, чушь, — быстро сказал он на ходу. — Василиса никогда
на Дону не была.
Черт почтительно склонил голову.
— Проходите, — сказал Мудрец, ни к  кому  отдельно  не  обращаясь.  И
исчез в кабинете.
Пошли,  —  подтолкнул  черт  Ивана.  —  Не вздумай только вылететь со
своими предисловиями… Поддакивай, и все.

x x x

Мудрец бегал по кабинету. Он, что называется, рвал и метал.
— Откуда?! Откуда они это взяли?! — вопрошал он  кого-то  и  поднимал
руки кверху. — Откуда?!
—  Чего  ты  расстроился,  батя?  —  спросил  Иван  участливо. Мудрец
остановился перед посетителями, Иваном и чертом.
— Ну? — спросил он сурово и непонятно. — Облапошили Ивана?
— Почему вы так сразу ставите вопрос? — увертливо заговорил черт.  —
Мы, собственно, давно хотели…
— Что вы? Что вам надо в монастыре? Ваша цель?
—  Разрушение  примитива,  —  твердо сказал черт. Мудрец погрозил ему
пальцем.
— Озоруете! А теоретически не готовы.
— Нет, ну серьезно… — заулыбался черт  на  стариковскую  нестрашную
угрозу. — Ну тошно же смотреть. Одни рясы чего стоят!
— Что им, в полупендриках ваших ходить?
—  Зачем  в полупендриках? Никто к этому не призывает. Но, положа руку
на сердце: неужели не ясно, что они безнадежно отстали? Вы скажете —  мода.
А  я  скажу: да, мода! Ведь если мировые тела совершают свой круг по орбите,
то они, строго говоря, не совсем его совершают…
— Тут, очевидно, следует говорить не о моде, — заговорил старик важно
и взволнованно, —  а  о  возможном  положительном  влиянии  крайнебесовских
тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали…
—  Конечно!  — воскликнул черт, глядя на Мудреца влюбленными глазами.
— Конечно, о возможном положительном влиянии.
— Всякое явление,  —  продолжал  старик,  —  заключает  в  себе  две
функции: моторную и тормозную. Все дело в том, какая функция в данный момент
больше  раздражается;  моторная или тормозная. Если раздражитель извне попал
на моторную функцию — все явление подпрыгивает и продвигается вперед,  если
раздражитель  попал на тормозную — все явление, что называется, съеживается
и отползает в глубь себя. — Мудрец посмотрел на черта и на Ивана. — Обычно
этого не понимают…
— Почему, это же так понятно, — сказал черт.
— Я все время твержу, — продолжал Мудрец, — что необходимо учитывать
наличие вот этих  двух  функций.  Учитывайте  функции,  учитывайте  функции!
Всякое  явление,  если  можно  так  выразиться, о двух головах: одна говорит
«да», другая говорит «нет».
— Я видел явление о трех головах… — вякнул было Иван, но на него не
обратили внимания.
— Ударим одну голову, услышим «да»; ударим другую, услышим  «нет».  —
Старик Мудрец стремительно вскинул руку, нацелился пальцем в черта. — Какую
ударили вы?
—  Мы  ударили,  которая  сказала «да», — не колеблясь, ответил черт.
Старик опустил руку.
— Исходя из потенциальных возможностей данных голов, данного  явления,
голова,  которая  говорит  «да», — крепче. Следует ожидать, что все явление
подпрыгнет и продвинется вперед. Идите. И — с теорией, с теорией мне!..  —
Старик опять погрозил пальцем черту.
—  Манкируете!  Смотрите!  Распушу!..  Ох,  распушу! Черт, мелко кивая
головой, улыбаясь, пятился и пятился к выходу… Задом открыл дверь и так  с
подкупающей улыбкой на мордочке исчез. Иван же как стоял, так упал на колени
перед Мудрецом.
—  Батя, — взмолился он, — ведь на мне грех-то: я научил чертей, как
пройти в монастырь…
— Ну?.. Встань-ка, встань —  я  не  люблю  этого.  Встань,  —  велел
Мудрец. Иван встал.
— Ну? И как же ты их научил? — с улыбкой спросил старик.
—  Я  подсказал,  чтоб  они  спели  родную  песню стражника… Они там
мельтешили перед ним — он держался пока, а я говорю: вы родную его запойте,
родную его… Они и запели…
— Какую же они запели?
— «По диким степям Забайкалья». Старик засмеялся
— Ах, шельмы! — воскликнул он. — И хорошо запели?
—  Так  запели,  так  сладко  запели,  что  у  меня  у  самого   горло
перехватило.
— А ты петь умеешь? — быстро спросил Мудрец.
— Ну, как умею?.. Так…
— А плясать?
— А зачем? — насторожился Иван.
—  Ну-ка… — заволновался старичок, — вот чего! Поедем-ка мы в одно
место. Ах, Ваня!.. Устаю, дружок, так устаю — боюсь, упаду  когда-нибудь  и
не встану. Не от напряжения упаду, заметь, от мыслей.
Тут вошла секретарша Милка. С бумагой.
— Сообщают: вулкан «Дзидра» готов к извержению, — доложила она.
—  Ага!  —  воскликнул  старичок  и  пробежался  по кабинету. — Что?
Толчки?
— Толчки. Температура в кратере… Гул.
— Пойдем от аналогии с беременной женщиной, — подстегнул  свои  мысли
старичок.  —  Толчки…  Есть  толчки? Есть. Температура в кратере… Общая
возбудимость беременной женщины, болтливость ее —  это  не  что  иное,  как
температура в кратере. Есть? Гул, гул… — Старичок осадил мысли, нацелился
пальцем в Милку: — А что такое гул?
Милка не знала.
— Что такое гул? — Старичок нацелился в Ивана.
—  Гул?..  — Иван засмеялся. — Это смотря какой гул… Допустим, гул
сделает Илья Муромец-это одно, а сделает гул Бедная Лиза — это…
— Вульгартеория, — прервал старичок Ивана. — Гул —  это  сотрясение
воздуха.
—  А  знаешь,  как  от Ильи сотрясается! — воскликнул Иван. — Стекла
дребезжат!
— Распушу! — рявкнул старичок. Иван смолк. — Гул —  это  не  только
механическое   сотрясение,   это   также…   утробное.  Есть  гул,  который
человеческое ухо не может воспринять…
— Ухо-то не может воспринять,  а…  —  не  утерпел  опять  Иван,  но
старичок вперил в пего строгий взор.
— Ну что тебя, распушить?
— Не надо, — попросил Иван. — Больше не буду.
—  Продолжим.  Все  три  признака  великой аналогии — налицо. Резюме?
Резюме: пускай извергается.
— Старичок выстрелил  пальчиком  в  секретаршу:  —  Так  и  запишите.
Секретарша Милка так и записала. И ушла.
— Устаю, Ваня, дружок, — продолжал старичок свою тему, как если бы он
и не прерывался.
—  Так  устаю,  что  иногда  кажется: все, больше не смогу наложить ни
одной резолюции. Нет, наступает момент, и опять накладываю. По  семьсот,  по
восемьсот  резолюций в сутки. Вот и захочется иной раз… — Старичок тонко,
блудливо засмеялся.
— Захочется иной раз пощипать… травки пощипать,  ягодки…  черт  те
что!.. И, знаешь ли, принимаю решение… восемьсот первое: перекур! Есть тут
одна такая… царевна Несмеяна, вот мы счас и нагрянем к ней.
Опять  вошла секретарша Милка: — Сиамский кот Тишка прыгнул с восьмого
этажа.
— Разбился?
— Разбился.
Старичок подумал…
— Запишите, — велел он. — Кот Тимофей не утерпел.
— Все? — спросила секретарша.
— Все. Какая по счету резолюция на сегодня?
— Семьсот сорок восьмая.
— Перекур.
Секретарша Милка кивнула головой. И вышла.
— К царевне, дружок! — воскликнул освобожденный Мудрец. — Сейчас  мы
ее рассмешим! Мы ее распотешим, Ваня. Грех, грех, конечно, грех… А?
— Я ничего. До третьих петухов-то успеем? Мне еще идти сколько.
—  Успеем!  Грех,  говоришь?  Конечно, конечно, грех. Не положено, да?
Грех, да?
— Я не про тот  грех…  Чертей,  мол,  в  монастырь  пустили  —  вот
грех-то.
Старичок значительно подумал.
— Чертей-то? Да, — сказал он непонятно. — Все не так просто, дружок,
все, милый  мой,  очень  и  очень  не  просто. А кот-то… А? Сиамский-то. С
восьмого этажа! Поехали!

x x x

Несмеяна тихо зверела от скуки.
Сперва она лежала просто так… Лежала, лежала и взвыла.
— Повешусь! — заявила она.
Были тут еще какие-то молодые люди,  парни  и  девушки.  Им  тоже  было
скучно.  Лежали в купальных костюмах среди фикусов под кварцевыми лампами —
загорали. И всем было страшно скучно.
— Повешу-усь! — закричала Несмеяна. — Не могу больше!
Молодые люди выключили транзисторы.
— Ну, пусть, — сказал один. — А что?
—  Принеси  веревку,  —  попросила  его.  Этот,  которого  попросили,
полежал-полежал… сел, — А потом — стремянку? — сказал он.
— А потом — крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.
— Не надо, — сказали. — Пусть вешается — может, интересно будет.
Одна  девица  встала  и  принесла  веревку. А парень принес стремянку и
поставил ее под крюк, на котором висела люстра.
— Люстру сними пока, — посоветовали.
— Сам снимай! — огрызнулся парень.
Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез па стремянку
— снимать люстру. Мало-помалу задвигались… Дело появилось.
— Веревку-то надо намылить.
— Да, веревку намыливают… Где мыло?
Пошли искать мыло.
— Есть мыло?
— Хозяйственное…
— Ничего?
— Какая разница! Держи веревку. Не оборвется?
— Сколько в тебе, Алка? —  Алка  это  и  есть  Несмеяна.  —  Сколько
весишь?
— Восемьдесят.
— Выдержит. Намыливай.
Намылили  веревку,  сделали петлю, привязали конец к крюку… Слезли со
стремянки.
— Давай, Алка. Алка — Несмеяна вяло поднялась… зевнула и полезла на
стремянку. Влезла…
— Скажи последнее слово, — попросил кто-то.
— Ой, только не надо! — запротестовали все  остальные.  —  Не  надо,
Алка, не говори.
— Этого только не хватает!
— Умоляю, Алка!.. Не надо слов. Лучше спой.
— Ни петь, ни говорить я не собираюсь, — сказала Алка.
— Умница! Давай.
Алка надела на шею петлю… Постояла.
— Стремянку потом ногой толкни.
Но Алка вдруг села на стремянку и опять взвыла:
—  Тоже  скучно-о!..  —  не  то  пропела  она, не то заплакала. — Не
смешно-о! С ней согласились.
— Действительно…
— Ничего нового: было-перебыло.
— К тому же патология.
— Натурализм.

И тут-то вошли Мудрец с Иваном.
— Вот, изволь, — бодренько  заговорил  старичок,  хихикая  и  потирая
руки,  —  дуреют  от  скуки. Ну-с, молодые люди!.. Разумеется, все средства
испробованы, а как избавиться от скуки — такого средства нет. Так ведь?  А,
Несмеянушка?
—  Ты  прошлый  раз  обещал  что-нибудь придумать, — капризно сказала
Несмеяна со стремянки.
— А я и придумал! — воскликнул старичок весело.  —  Я  обещал,  я  и
придумал.  Вы,  господа  хорошие,  в  поисках так называемого веселья совсем
забыли о народе. А ведь народ не скучал!  Народ  смеялся!..  Умел  смеяться.
Бывали  в истории моменты, когда народ прогонял со своей земли целые полчища
— и только смехом. Полчища окружали со всех сторон крепостные стены,  а  за
стенами  вдруг  раздавался  могучий  смех… Враги терялись и отходили. Надо
знать  историю,  милые  люди…  А   то   мы…   слишком   уж   остроумные,
интеллектуальные… а родной истории не знаем. А, Несмеянушка?
— Что ты придумал? — спросила Несмеяна.
— Что я придумал? Я взял и обратился к народу! — не без пафоса сказал
старичок.
— К народу, к народу, голубушка. Что мы споем, Ваня?
—  Да  мне как-то неловко: они нагишом все… — сказал Иван. — Пусть
хоть оденутся, что ли.
Молодые безразлично промолчали, а старичок похихикал снисходительно  —
показал, что он тоже не в восторге от этих средневековых представлений Ивана
о стыдливости.
— Ваня, это… Ну, скажем так: не нашего ума дело. Наше дело — петь и
плясать. Верно? Балалайку! Принесли балалайку.
Иван взял ее. Потренькал, потинькал — подстроил… Вышел за дверь,.. И
вдруг влетел в комнату — чуть не со свистом и с гиканьем — с частушкой:

Эх, милка моя,
Шевелилка моя,
Сама ходит шевелит…

—   О-о!..   —   застонали  молодые  и  Несмеяна.  —  Не  надо!  Ну,
пожалуйста…
— Не надо, Ваня.
— Так, — сказал старичок. — На языке офеней  это  называется  —  не
прохонже. Двинем резерв.
Перепляс! Ваня, пли!
—  Пошел  к  чертовой  матери!  —  рассердился  Иван.  — Что я тебе,
Петрушка? Ты же видишь, им не смешно! И мне тоже не смешно.
— А справка? — зловеще спросил старичок. — А? Справка-то… Ее  ведь
надо заработать.
— Ну вот, сразу — в кусты. Как же так, батя?
— А как же! Мы же договорились.
—  Но  им  же не смешно! Было бы хоть смешно, ей-богу, но так-то… Ну
стыдно же, ну…
— Не мучай человека, — сказала Несмеяна старичку.
— Давай справку, — стал нервничать  Иван.  —  И  так  проваландались
сколько. Я же не успею. Первые петухи-то когда ишо пропели!.. Вот-вот вторые
грянут, а до третьих надо успеть. А мне ишо идти да идти.
Но старичок решил все же развеселить молодежь. И пустился он на очень и
очень  постыдный  выверт  —  решил  сделать Ивана посмешищем: так охота ему
стало угодить своей «царевне», так невтерпеж сделалось старому греховоднику.
К тому же и досада его взяла, что никак не может рассмешить  этих  скучающих
баранов.
— Справку? — спросил он с дурашливым недоумением. — Какую справку?
— Здрассте! — воскликнул Иван. — Я же говорил…
— Я забыл, повтори.
— Что я умный.
—  А!  —  «вспомнил»  старичок, все стараясь вовлечь в нехорошую игру
молодежь тоже. — Тебе нужна справка, что ты умный, Я вспомнил. Но как же  я
могу дать такую справку? А?
— У тебя же есть печать…
— Да печать-то есть… Но я же не знаю: умный ты или нет. Я, допустим,
дам тебе  справку,  что  ты умный, а ты — дурак дураком. Что это будет? Это
будет подлог. Я не могу пойти на это. Ответь  мне  прежде  на  три  вопроса.
Ответишь — дам тебе справку, не ответишь — не обессудь.
—  Давай,  —  с неохотой сказал Иван. — Во всех предисловиях писано,
что я вовсе не дурак.
— Предисловия пишут… Знаешь, кто предисловия пишет?
— Это что, первый вопрос?
— Нет, нет. Это еще не вопрос. Это так… Вопрос вот какой: что сказал
Адам, когда Бог вынул у него ребро и сотворил Еву? Что сказал при этом Адам?
— Старичок искоса и лукаво поглядел на свою «царевну» и на других  молодых:
поинтересовался,  как приняли эту его затею с экзаменом. Сам он был доволен.
— Ну? Что же сказал Адам?
— Не смешно, — сказала Несмеяна. — Тупо. Плоско.
— Самодеятельность какая-то, — сказали и другие. — Идиотизм. Что  он
сказал? «Сам сотворил, сам и живи с ней»?
Старичок  угодливо засмеялся и выстрелил пальчиком в молодого человека,
который так сострил.
— Очень близко!.. Очень!
— Мог бы и поостроумнее сказать.
—  Минуточку…  Минуточку…  —  суетился  старичок.  —  Самое   же
интересное — как ответит Иван! Ваня, что сказал Адам?
—  А  можно,  я  тоже задам вопрос? — в свою очередь спросил Иван. —
Потом…
— Нет, сначала ответь: что сказал…
— Нет, пусть он спросит, — закапризничала Несмеяна. — Спроси, Ваня.
— Да что он может спросить? Почем куль овса на базаре?
— Спроси, Ваня. Спроси, Ваня. Ваня, спроси. Спроси, Ваня!
— Ну-у, это уже ребячество, — огорчился старичок. — Хорошо,  спроси,
Ваня.
—  Ответь  мне,  почему  у  тебя  одно лишнее ребро? — Иван. подражая
старичку, нацелился в него пальцем.
— То есть? — опешил тот.
— Нет, нет, не «то есть», а почему? — заинтересовалась Несмеяна. — И
почему ты это скрывал?
— Это уже любопытно, — заинтересовались и другие.  —  Лишнее  ребро?
Это же из ряда вон!..
— Так вот вся мудрость-то откуда!
— Ой, как интересно-о!
—  Покажите,  пожалуйста.  Ну, пожалуйста! Молодые люди стали окружать
старичка.
— Ну, ну, ну, — испугался старичок, — зачем же так? Ну что за шутки?
Что, так понравилась мысль дурака, что ли?
Старичка окружали все теснее. Кто-то уже тянулся к его пиджаку,  кто-то
дергал за штаны — Мудреца вознамерились раздеть без всяких шуток.
— И скрывать действительно такое преимущество… Зачем же?
—  Подержите-ка  пиджак,  пиджак  подержите!..  О,  тут не очень-то их
прощупаешь!
— Прекратите! — закричал старичок и  начал  сопротивляться  изо  всех
сил,  но  только  больше  раззадоривал  этим.  —  Немедленно прекратите это
безобразие! Это не смешно, понимаете? Это не юмор, это  же  не  юмор!  Дурак
пошутил, а они… Иван, скажи, что ты пошутил!
—  По-моему,  я  уже  нащупал!.. Рубашка мешает, — вовсю шуровал один
здоровенный  парень.  —  У  него  тут  еще  майка…  Нет,  теплое   белье!
Синтетическое. Лечебное. Подержите-ка рубашку…
С  Мудреца  сняли  пиджак,  брюки.  Сняли  рубашку. Старичок предстал в
нижнем теплом белье.
— Это безобразие! — кричал он. — Здесь же нет основания  для  юмора!
Когда  смешно?  Смешно,  когда  намерения,  цель и средства — все искажено!
Когда налицо отклонение от нормы!
Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.
— А это… разве не отклонение?
— Руки прочь! — завопил старичок.  —  Идиоты!  Придурки!..  Никакого
представления, что такое смешно!.. Кретины! Лежебоки…
В  это  время его аккуратненько пощекотали, он громко захохотал и хотел
вырваться из окружения, но молодые бычки и телки стояли весьма плотно.
— Почему вы скрывали о наличии лишнего ребра?
— Да какое ребро? Ой, ха-ха-ха!.. Да где? Ха-ха-ха!.. Ой,  не  могу!..
Это же… Ха-ха-ха!.. Это же… Ха-ха-ха!..
— Дайте ему сказать.
—  Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и
кончая вашим стремлением… Ха-ха-ха!.. О-о-о!.. — И тут  старичок  пукнул,
так  это  —  по-старчески,  негромко  дал,  и  сам  очень  испугался,  весь
встрепенулся и съежился.
А с молодыми  началась  истерика,  Теперь  хохотали  они,  но  как!  —
взахлеб,  легли. Несмеяна опасно качалась на стремянке, хотела слезть, но не
могла двинуться от смеха. Иван полез и снял ее. И положил рядом с другими —
хохотать. Сам же нашел брюки старика, порылся в кармане… И нашел.  Печать.
И взял ее.
— Вы пока тут занимайтесь, — сказал он, — а мне пора отправляться.
—  Зачем же ты всю-то… печать-то? — жалко спросил Мудрец. — Давай,
я тебе справку выдам.
— Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд.  —  Иван  пошел  к
двери. — Прощайте.
— Это вероломство, Иван, — сказал Мудрец. — Насилие.
—  Ничего подобного. — Иван тоже стал в позу. — Насилие — это когда
по зубам бьют.
— Я ведь наложу резолюцию! — заявил Мудрец с угрозой. — Наложу  ведь
— запляшете!
— Слабо, батя! — крикнули из компании молодых. — Клади!

—  Возлюбленный  мой!  —  заломила руки в мольбе Несмеяна. — Наложи!
Колыхни атмосферу!
— Решение! — торжественно объявил  Мудрец.  —  Данный  юмор  данного
коллектива  дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в
связи  с  чем  он  лишается  права  выражать  собой  качество,  именуемое  в
дальнейшем   —   смех.   Точка.   Мой   так  называемый  нежданчик  считать
недействительным.

x x x

И грянула вдруг дивная, стремительная музыка…  И  хор.  Хор,  похоже,
поет и движется — приплясывают.
Песенка чертей.

Аллилуйя — вот,
Три-четыре — вот,
Шуры-муры. Шуры-муры,
Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!

Мы возьмем с собой в поход
На покладистый народ —
Политуру. Политуру.
Аллилуйя — а! Аллилуйя — а!

Наше — вам
С кистенем;
Под забором,
Под плетнем —
Покультурим. Покультурим.
Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!

Это где же так дивно поют и пляшут? Где так умеют радоваться? Э — э!..
То в монастыре.  Черти.  Монахов  они оттуда всех выгнали, а сами веселятся.
Когда наш Иван пришел к монастырю, была глубокая ночь;  над  лесом,  близко,
висела  луна.  На  воротах стоял теперь стражник — черт. Монахи же облепили
забор и смотрели, что делается в монастыре. И там-то как раз шел  развеселый
бесовский  ход:  черти  шли процессией и пели с приплясом. А песня их далеко
разносилась вокруг.
Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи
стоят и подергивают плечами  в  такт  чертовой  музыке.  И  ногами  тихонько
пристукивают.  Только  несколько — в основном пожилые — сидели в горестных
позах на земле и покачивали головами… Но вот диковина: хоть и грустно  они
покачивали, а все же в такт. Да и сам Иван — постоял маленько и не заметил,
как  стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил. Но
вот визг и песнопение смолкло в монастыре — видно,  устали  черти,  передых
взяли. Монахи отошли от забора… И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах
и пошел с пьяных глаз на свое былое место.
— Ну-ка, брысь! — сказал он черту. — Ты как здесь?
Черт-стражник снисходительно улыбался.
— Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!
—  Эт-то што такое?! — изумился монах. — По какому такому праву? Как
ты здесь оказался?
— Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!
Монах полез было на черта, но  тот  довольно  чувствительно  ткнул  его
пикой.
— Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут… Не положено подходить! Вон
инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.
—  Ах  ты,  харя!  — заругался монах. — Ах ты, аборт козлиный!.. Ну,
ладно, ладно… Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого
повешу заместо инструкции!
— И выражаться не положено, — строго заметил черт. —  А  то  я  тебя
быстро  определю  —  там  будешь  выражаться, сколько влезет. Обзываться он
будет! Я те по — обзываюсь!
Иди отсюда, пока я те… Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!
— Агафангел! — позвали монаха.  —  Отойди…  А  то  наживешь  беды.
Отойди от греха.
Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная…

Черт-стражник захихикал ему в спину.
—   Агафангел…   —   сказал   он,  смеясь.  —  И  назовут  же!  Уж
скорей-«Агавинус». Или просто-«Вермут».
—  Што  же  это,  братцы,  случилось-то  с  вами?  —  спросил   Иван,
подсаживаясь к монахам. — Выгнали?
— Выгнали, — вздохнул один седобородый. — Да как выгнали! Пиночьями,
вот как выгнали! Взашей попросили.
—  Беда,  беда,  —  тихо  молвил  другой.  —  Вот  уж беда так беда:
небывалая. Отродясь такой не видывали.
—  Надо  терпеть,  —  откликнулся  совсем  ветхий  старичок  и  слабо
высморкался. — Укрепиться и терпеть.
—  Да что же терпеть-то?! — воскликнул Иван. — Что терпеть-то?! Надо
же что-то делать!
— Молодой ты, — урезонили его. — Потому и шумишь. Будешь постарше —
не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь — вишь, сила какая!  —  Это
нам за грехи наши. — За грехи, за грехи… Надо терпеть. — Будем терпеть.
Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену. И сказал горько:
—  Где  была  моя  голова  дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый,
братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.
— Ну, ну, ну, — стали его успокаивать.  —  Что  ты?  Эка,  как  тебя
сграбастало. Чего ты?
— Эх-х!.. — сокрушался Иван. И даже заплакал. — Сколько же я на душу
взял… за один-то поход! Как же мне тяжко!..
—  Ну,  ну…  Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть,
милок.
Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
— Мужички, — сказал он, — есть халтура! Кто хочет заработать?
— Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то?
— У вас там портреты висят… в несколько рядов…
— Иконы.
— А?
— Святые наши, какие портреты?
— Их надо переписать: они устарели.
Монахи опешили.
— И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах.
— Нас.
Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
— Гром небесный, — сказал старик монах. — Вот она, кара-то.
— Ну? — торопил Изящный черт. — Есть мастера? Заплатим прилично…
Все равно ведь без дела сидите.
—  Бей  их!  —  закричал  вдруг  один  монах.  И  несколько   человек
вскочило…  И  кинулись  на  черта,  ко  тот  быстро  вбежал  в  ворота, за
стражника. А к стражнику в момент  подстроились  другие  черти  и  выставили
вперед пики. Монахи остановились.
Какие  вы  все же… грубые, — сказал им Изящный черт из-за частокола.
—  Невоспитанные.  Воспитывать  да  воспитывать  вас…  Дикари.  Пошехонь.
Ничего,  мы  за  вас  теперь  возьмемся.  —  И он ушел. И только он ушел, в
глубине монастыря опять грянула  музыка…  И  послышался  звонкий  перестук
копыт по булыжнику — черти били на площади массовую чечетку. Иван взялся за
голову и пошел прочь.

x x x

Шел  он  по  лесу,  а  его все преследовала, догоняла, стегала окаянная
музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал — так горько  было  на  душе,  так
мерзко. Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз. Сел и
задумался. Сзади подошел Медведь и тоже присел.

— Ну, сходил? — спросил он.
— Сходил, — откликнулся Иван. — Лучше бы не ходил…
— Что? Не дали справку?
Иван  только  рукой  махнул,  не стал говорить — больно было говорить.
Медведь прислушался к далекой музыке… И все понял без слов.
— Эти… — сказал он. — Все пляшут?
— Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
— Ох, мать честная! — изумился Медведь. — Прошли?
— Прошли.
— Ну, все, — сказал Медведь обреченно, — надо уходить. Я так и знал,
что пройдут.
Они помолчали.
— Слушай, — заговорил Медведь, — ты  там  ближе  к  городу…  Какие
условия в цирке?
— Вроде ничего… Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
— Как насчет питания, интересно… Сколькиразовое?
— Шут его знает. Хочешь в цирк?
— Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь — пойдешь. Куда больше?
— Да… — вздохнул Иван. — Дела.
— Сильно безобразничают? — спросил Медведь, закуривая. — Эти-то?
— А что же… смотреть, что ли, будут!
—  Это  уж…  не  для  того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу
мать-то совсем!.. —
Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял.  —  Еще  откажут  вот…  в
цирке-то  —  собрался.  Забракуют.  Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку
вышибал — с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался… кхо,
кхо, кхох… с версту пробежал и язык высунул. А  там  небось  тяжести  надо
подымать.
— Там надо на задних лапах ходить, — сказал Иван.
— Зачем? — не понял Медведь.
—  Да  что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах
умеет.
Любая собака знает…
— Да какой интерес-то?
— Это уж я не знаю.
Медведь задумался. Долго молчал. — Ну и ну, — сказал.
— У тебя семья-то есть? — поинтересовался Иван
—  Где!..  —  горько,  с  отчаянием  воскликнул  Михаило  Иваныч.  —
Разогнал.
Напился,  начал  буянить-то  — они все разбежались. Где теперь, сам не
знаю. — Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул:  —  Ну,  курва!  Напьюсь
водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!
— Зачем же монастырь-то?
— Они же там!
— Нет, Михаило Иваныч… не надо. Да ты и не попадешь туда.
Михаило Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
— Ты не пьешь? — спросил.
— Нет.
—  Зря,  —  зло  сказал  Михаило  Иваныч.. — Легче становится. Хошь,
научу?
— Нет, — решительно сказал Иван. — Я пробовал — она горькая.
— Кто?
— Водка-то.
Михаило Иваныч оглушительно захохотал… И хлопнул Ивана по плечу.
— Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
— Нет. — Иван поднялся с лесины. — Пойду: время осталось  с  гулькин
нос. Прощай.
— Прощай, — сказал Медведь. И они разошлись в разные стороны. x x x

И  пришел  Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как
услышал — зовут:
— Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то?
Оглянулся Иван — никого.
— Да здесь я, — опять голос, — в сортире! Видит  Иван-сортир,  а  на
двери — замок пудовый. А голос-то — оттуда, из сортира.
— Кто там? — спросил Иван.
— Да я это, дочка Бабы-Яги… усатая-то, помнишь?
— Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
—  Выручи  меня  отсюда,  Иванушка…  Открой  замок. На крылечке, под
половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.
Иван нашел ключ,  открыл  замок.  Усатая  дочь  Бабы-Яги  выскочила  из
сортира и стала шипеть и плеваться.
— Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я
тебе устрою…
— Это Горыныч тебя туда законопатил?
—  Горыныч..,  Тьфу,  змей! Ладно, ладно… чердак в кубе, я тебе тоже
придумаю гауптвахту, гад. — За что он тебя? — спросил Иван.  —  Спроси  у
него!  Воспитывает.  Полковника из себя изображает — на гауптвахту посадил.
Слова лишнего не скажи! Дубина такая.
— Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. — Слушай,  —
сказала  она, — хочешь стать моим любовником? А? Иван оторопел поначалу, но
невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но  остальное-то  все
при  ней,  и даже больше — и грудь, и все такое. Да и усы-то… это ведь…
что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы,  это  не
усы, а так — признак.
—  Я  что-то  не понял… — замялся Иван. — Как-то это до меня… не
совсем… не того…
— Ванька, смотри! — раздался вдруг голос  Ильи  Муромца.  —  Смотри,
Ванька!
— Начинается! — поморщился Иван. — Заванькал.
—  Что  начинается?  —  не поняла невеста; она не могла слышать голос
Ильи: не положено.
— Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
— Да нет, — сказал Иван, — зачем? Я в  том  смысле,  что…  значит,
это… дело-то такое…
—  Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет —
нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову. — А Баба-Яга — то?
— Она в гости улетела. А Горыныч на войне.
— Пошли, — решился Иван. — У меня полчаса есть еще. Побалуемся.
Вошли они в избушку… Иван скинул лапоточки и вольготно прилег пока на
кровать.
— Устал, — сказал он. — Ох, и устал же! Где только не был! И  какого
я только сраму не повидал и не натерпелся…
— Это тебе не на печке сидеть. Что лучше: салат или яишенку?
— Давай чего-нибудь на скорую руку… Время-то — к свету.
— Успеешь. Лучше мы яишенку, с дороги-то — посытней. — Дочь Бабы-Яги
развела на шестке огонек под таганком, поставила сковородку.
— Пусть пока разогревается… Ну-ка, поцелуй меня — как ты умеешь? —
И дочь Бабы-Яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться.
— О — о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!
—  Кто  не умеет? — взвился Иван соколом. — Я не умею? Да я тут счас
так размахнусь, что ты… Держи руку!  Руку  держи!  Да  мою  руку-то,  мою,
держи, чтоб не тряслась. Есть? Держи другую, другую держи!.. Держишь?
— Держу? Ну?..
— Отпускай-ай, — заорал Иван.
— Погоди, сковородка перекалилась, наверно, — сказала дочь Бабы-Яги.
— Ты смотри, какой ты! А ребеночка сделаешь мне?
—  Чего  же  не  сделать?  — вовсю раздухарился Иван. — Хоть двух. А
сумеешь ты с ним, с ребеночком-то? С  имя  ведь  возни  да  возни…  знаешь
сколько!
— Я уже пеленать умею, — похвасталась дочь Бабы-Яги. — Хошь, покажу?
Счас яишенку поставлю… и покажу.
Иван засмеялся:
— Ну, ну…
—  Счас увидишь. — Дочь Бабы-Яги поставила на огонь яичницу и подошла
к Ивану. — Ложись.
— Зачем я-то?
— Я тебя спеленаю. Ложись.
Иван лег… И дочь Бабы-Яга стала пеленать его в простыни.
—  Холосенький  мой,  —  приговаривала  она,  —   маленький   мой…
Сынуленька  мой.  Ну-ка,  улыбнись  мамочке.  Ну-ка, как мы умеем улыбаться?
Ну-ка?..
— У-а-а, у-а-а, —  поплакал  Иван.  —  Жратеньки  хочу-у,  жратеньки
хочу-у!..
Дочь Бабы-Яги засмеялась:
—  А-а,  жратеньки  захотели?  Жратеньки захотел наш сынуленька… Ну,
вот… мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему жратеньки дадим…  все
дадим. Ну-ка, улыбнись мамочке. Иван улыбнулся «мамочке».
—  Во-от…  —  Дочь  Бабы-Яги  опять пошла в куть. Когда она ушла, в
окно, с улицы, прямо  над  кроватью,  просунулись  три  головы  Горыныча.  И
замерли, глядя на спеленатого Ивана… И долго молчали. Иван даже зажмурился
от жути.
—  Утютюсеньки,  —  ласково сказал Горыныч. — Маленький… Что же ты
папе не улыбаешься? Мамочке улыбаешься, а папе не хочешь.  Ну-ка,  улыбнись,
Ну-ка?
— Мне не смешно, — скачал Иван.
— А-а, мы, наверно, того?.. Да, маленький?
— По-моему, да, — признался Иван.
— Мамочка! — позвал Горыныч. — Иди, сыночек обкакался.
Дочь  Бабы-Яги  уронила  на  пол  сковородку с яишенкой… Остолбенела.
Молчала.
— Ну, что же вы? Чего же не радуетесь? Папочка пришел, а вы  грустные.
—  Горыныч  улыбался  всеми тремя головами. — Не любите папочку? Не любят,
наверно, папочку, не любят… Презирают. Тогда папочка будет вас  жратеньки.
Хавать  вас будет папочка… С косточками! — Горыныч перестал улыбаться. —
С усами! С какашками! Страсти разыгрались?! — загремел он хором. —  Похоть
свою  чесать вздумали?! Игры затеяли?! Представления?.. Я проглочу весь этот
балаган за один раз!
— Горыныч, — почти безнадежно сказал Иван, — а ведь у меня при  себе
печать… Я заместо справки целую печать добыл. Эт-то ведь… того… штука!
Так  что  ты  не  ори  тут. Не ори! — Иван от страха, что ли, — стал вдруг
набирать высоту и крепость в голосе. — Чего ты  разорался?  Делать  нечего?
Схавает он… Он, видите ли, жратеньки нас будет! Вон она, печать-то,
—  глянь! Вон, в штанах. Глянь, если не веришь! Припечатаю на три лба,
будешь тогда…
Тут Горыныч усмехнулся и изрыгнул из одной головы огонь, опалил  Ивана.
Иван смолк… Только еще сказал тихо:
— Не балуйся с огнем. Шуточки у дурака.
Дочь Бабы-Яги упала перед Горынычем на колени.
— Возлюбленный мои, — заговорила она, — только пойми меня правильно:
я же тебе  его  на  завтрак  приготовила.  Хотела  сюрприз  сделать.  Думаю:
прилетит Горыныч, а у меня для него что-то есть вкусненькое… тепленькое, в
простынках,
— Вот твари-то! — изумился Иван. — Сожрут и скажут:  так  надо,  так
задумано.  Во,  парочка  собралась! Тьфу!.. Жри, прорва! Жри, не тяни время!
Проклинаю вас! И только Горыныч изготовился хамкнуть  Ивана,  только  открыл
свои пасти, в избушку вихрем влетел донской Атаман из библиотеки.
—  Доигрался,  сукин  сын?!  —  закричал он на Ивана. — Допрыгался?!
Спеленали! Горыныч весь встрепенулся, вскинул головы…
— Эт-то что еще такое? — зашипел он.
— Пошли на полянку, — сказал ему  Атаман,  вынимая  свою  неразлучную
сабельку.
—  Там  будет  способней  биться.  —  Он  опять посмотрел на Ивана,..
Укоризненно сморщился.
— Прямо подарок в кулечке. Как же ты так?
— Оплошал, Атаман.. — Ивану совестно было глядеть на донца,  —  Маху
дал.. Выручи, ради Христа.
—  Не  горюй,  —  молвил казак. — Не таким оглоедам кровя пускали, а
этому-то… Я ему враз их смахну, все три. Пошли. Как тебя? Горыныч?  Пошли,
цапнемся. Ну и уродина!.
—  Какой  у  меня  завтрак  сегодня! — воскликнул Горыныч. — Из трех
блюд. Пошли.

И они пошли биться.
Скоро послышались с полянки тяжелые удары и невнятные  возгласы.  Битва
была жестокая. Земля дрожала. Иван и дочь Бабы-Яги ждали.
— А чего это он про три блюда сказал? — спросила дочь Бабы-Яги, — Он
что, не поверил мне? Иван молчал. Слушал звуки битвы.
—  Не  поверил,  — решила дочь Бабы-Яги. — Тогда он и меня сожрет: я
как десерт пойду.
Иван молчал. Женщина тоже некоторое время молчала.
— А казак-то!.. — льстиво воскликнула  она.  —  Храбрый  какой.  Как
думаешь, кто одолеет?
Иван молчал.
— Я за казака, — продолжала женщина. — А ты за кого?
— О-о, — застонал Иван. — Помру. От разрыва сердца.
—  Что,  плохо?  —  участливо спросила женщина. — Давай я распеленаю
тебя. — И она подошла было, чтобы  распеленать  Ивана,  но  остановилась  и
задумалась. — Нет, подождем пока… Черт их знает, как там у них? Подождем.
—  Убей  меня! — взмолился Иван. — Приткни ножом… Не вынесу я этой
муки.
— Подождем, подождем, — трезво молвила женщина. —  Не  будем  пороть
горячку. Тут важно не ошибиться.
В  это  время  на поляне сделалось тихо. Иван и дочь Бабы-Яги замерли в
ожидании… Вошел, пошатываясь, Атаман.
— Здоровый бугай, — сказал он. — Насилу одолел. А  где  эта…  А-а,
вот  она,  краля!  Ну,  чего  будем делать? Вслед за дружком отправить тебя,
гадину?
— Тю, тю, тю, — замахала руками дочь Бабы-Яги. — О, мне эти  казаки!
Сразу на горло брать. Ты хоть узнай сперва, что тут было-то!
—  А то я не знаю вас! — Атаман распеленал Ивана и опять повернулся к
женщине: — Что же тут было?
—  Да  ведь  он  чуть  не  изнасиловал  меня!  Такой  охальник,  такой
охальник!..  Заласкаю,  говорит,  тебя  до  умопомрачения… И приплод, мол,
оставлю: назло Горынычу. Такой боевитый, такой боевитый — так и обжигает!..
— И дочь Бабы-Яги нескромно захихикала.
— Прямо огонек!
Атаман удивленно посмотрел на Ивана.
— Иван…
— Слушай ее больше! — воскликнул Иван горько. — И правда  бы,  убить
тебя, да греха на душу брать неохота — и так уж там… невпроворот всякого.
Хоть счас бы не крутилась!
—  Но  какой  он  ни  боевитый, — продолжала женщина, словно не слыша
Ивана, — а все же боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала.
— А что, тебе так глянутся  боевитые?  —  игриво  спросил  Атаман,  И
поправил ус.
— Брось! — сказал Иван. — Пропадем. Не слушай ее, змею.
— Да ну, зачем пропадать… Мы ее в плен возьмем. — Пойдем, Атаман: у
нас времени вовсе нету. Вот-вот петухи грянут.
— Ты иди, — велел Атаман, — а я тебя догоню. Мы тут маленько…
—  Нет, — твердо сказал Иван. — С места без тебя не тронусь. Что нам
Илья скажет?
— Мх-х, — огорчился казак. — Ну, ладно. Ладно… Не  будем  огорчать
Муромца.  До  другого  разочка,  краля! Ишь ты, усатая. Ох, схлестнемся мы с
тобой когда-нибудь… усы на усы! —  Атаман  громко  засмеялся.  —  Пошли,
Ивашка.  Скажи  спасибо Илье — он беду-то почуял. А ведь он остерегал тебя,
чего не послухал?
— Да вот.. вишь, мы какие боевитые… Не послухал.
Иван с Атаманом ушли.
А дочка Бабы-Яги долго сидела на лавочке, думала.
— Ну, и кто же я теперь? — спросила она сама себя.  И  сама  же  себе
ответила:
— Вдова не вдова и не мужняя жена. Надо кого-нибудь искать.

x x x

В библиотеке Ивана и донца встретили шумно и радостно.
— Слава богу, живы — здоровы.
— Ну, Иван, напужал ты нас! Вот как напужал!..
— Ванюша! — позвала Бедная Лиза. — А, Ванюша!
—  Погоди,  девка,  не егози, — остановил ее Илья, — дай сперва дело
узнать: как сходил-то, Ванька? Добыл справку?

— Целую печать добыл — вот она. — И Иван отдал печать.
Печать долго с удивлением разглядывали, крутили так, этак… Передавали
друг другу. Последним, к кому она попала, был Илья; он тоже долго  вертел  в
огромных пальцах печать… Потом спросил всех:
— Ну, так… А чего с ней делать?
Этого никто не знал.
— И зачем было посылать человека в такую даль? — еще спросил Илья.
И этого тоже теперь никто не знал. Только Бедная Лиза, передовая Бедная
Лиза, хотела выскочить с ответом:
— Как это ты говоришь, дядя Илья…
—  Как я говорю? — жестко перебил ее Муромец. — Я говорю: зачем надо
было посылать человека в такую даль? Вот — печать… Что дальше?
Этого и Бедная Лиза не знала.
— Садись, Ванька, на место и сиди, — велел Илья. — А то скоро петухи
грянут.
— Нам бы не сидеть,  Илья!  —  вдруг  чего-то  вскипел  Иван.  —  Не
рассиживаться бы нам!..
—  А  чего же? — удивился Илья. — Ну, спляши тогда. Чего взвился-то?
— Илья усмехнулся и внимательно посмотрел на Ивана.
— Эка… какой пришел.
— Какой? — все  не  унимался  Иван.  —  Такой  и  пришел  —  кругом
виноватый. Посиди тут!..
— Вот и посиди и подумай, — спокойно молвил Илья.
—  А  пошли на Волгу! — вскинулся и другой путешественник, Атаман. Он
сгреб с головы шапку и хлопнул ее об пол. — Чего сидеть?! Сарынь!..
Но не успел он крикнуть свою «сарынь», раздался трубный глас петуха: то
ударили третьи. Все вскочили на  свои  полки  и  замерли.  —  Шапка-то!  —
вскрикнул Атаман. — Шапку оставил на полу.
—  Тихо!  —  приказал  Илья.  — Не трогаться! Потом подберем… Счас
нельзя.
В это время  скрежетнул  ключ  в  дверном  замке…  Вошла  тетя  Маша,
уборщица. Вошла и стала убираться.
— Шапка какая-то… — увидела она. И подняла шапку. — Что за шапка?!
Чудная какая-то. — Она посмотрела на полки с книгами. — Чья же это?
Персонажи  сидели  тихо,  не двигались… И Атаман сидел тихо, никак не
показал, что это его шапка. Тетя Маша положила шапку на  стол  и  продолжала
убираться. Тут и сказке нашей конец. Будет, может быть, другая ночь… Может
быть, тут что-то еще произойдет… Но это будет уже другая сказка. А этой —
конец.