Вата


Это наконец нас стало заедать.  Вот смотрите, приходите в порт, вот он,
таможенный досмотр, ходит и поглядывает, во все уголки нос засовывает:
— Что у нас тут? А под койкой что? А в вентиляторе что?
И вот ничего не находит.
А тут,  смотрите,  один нашелся такой скорпион, то есть досмотрщик, что
ничего ему не надо искать, прямо:
— Вот эту доску мне оторвите!
— Как так рвать? А назад кто ее пришивать будет?
— А  если ничего там  нет,  то  все  в  прежний вид  приведу я.  А  как
обнаружено будет к  провозу недозволенное,  то сами должны понимать…  —  И
пальчиком стукает. — Вот в этом самом месте.
Чиновник,  что с ним ходит,  брови поднимает, ему в глаза засматривает:
так ли, мол? Как бы сраму не было?
А этот скорпион долбит пальчиком:
— Небеспременно здесь.
Рвут доску — и как чудо: в том самом месте штука шелка.
Потом идет тихонечко в кочегарку, сразу в угольную яму.
— Вот тут копайте.
А в этих угольных ямах угля наворочено гора,  и раскидывать его некуда,
да и темнота,  только лампочка электрическая коптит.  А он,  как конь, ногой
топчет этот уголь:
— Здесь копайте.
Роют.
— Ну,  —  говорят,  —  ничего там не сыщешь, тебя туда, черта, закопаем
живого.
В  этот  уголь  чиновник поневоле лезет.  Назло ребята пыль  поднимают,
уголь швыряют лопатами,  как от собак отбиваются.  Гром стоит —  ведь железо
кругом.  Коробка это  железная —  угольная-то  яма.  Называется только  так.
Чиновник чихает,  платочком рот  прикрывает.  А  скорпион все  ниже  лезет и
лампочку на шнурке тянет.
— Зачем левей берешь, нет, ты вот здесь, здесь копай. Ага! Это что?
И  лапами,   что  когтями,   —  цап!  Пакет.  Наверх,  на  палубу.  Тут
распутывать,  разворачивать —  бумажки.  Каки-таки бумажки? Хлоп — и жандарм
тут.
— Эге-с!  —  говорит жандарм. — Понятно-с. Механика сюда! Капитана! Акт
писать:  найдены зарытыми бумажки,  а бумажки насчет того, чтобы царя долой,
фабрикантам по затылку, и вообще неприятные бумажки. А пришли из-за границы.
Потом слух проходит,  что  дознались:  бумажки за  границей печатались,
даже журнальчик среди бумажек нашли.  Даже кипку изрядную.  Журнальчик-то на
тоненькой бумажке отпечатан.  Тут  всю машинную команду перетрясли.  Водили,
допрашивали.
Двоих так назад и не привели.
А скорпион этот уже гоголем ходит.  То есть как это сказать?  Он до сих
пор змеей смотрел,  а уж теперь прямо аспидом.  Идешь мимо, а он дежурным на
переезде стоит и провожает тебя глазами,  как из двустволки целит. И видать,
дрейфит,  как  бы  кто  ему  не  угораздил  булыжником в  башку.  Оружие  им
полагалось по  форме всего «селедка» —  одна шашка.  Но этому,  слышно было,
выдали револьвер, чтобы держал в кармане на случай чего. И все это знали.
Чиновник при всех ему говорил:
— С  тобой бы,  Петренко,  клады в  лесах искать.  С  тобой и  рентгена
никакого не надо. Как это ты? А?
— Это, ваше высокородие, нюх и практика.
Однако взяли двух.  Но мы-то с Сенькой остались на пароходе.  На берегу
мы с ним имели совет меж собой.  Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают,
кто-то смотрит,  слушает и заваливает публику. И мудреного тут нет ничего. У
кочегаров и  матросов  на  носу  общие  помещения —  кубрики:  кочегарский и
матросский.  По борту —  койки в два этажа и по переборке такие же.  Посреди
стол.  В  углу икона,  а над койками карточки,  картинки разные.  Все вместе
едят,  вместе спят. Тут чуть что пошептал, сейчас всем видать и все слыхать.
Протрепались ребята или  без оглядки языком били,  только это уже факт,  что
есть засыпайлы какие-нибудь меж своих же.  А вот кто?  Стали план разбивать:
кто бы это был и  как его узнать?  А  на пароходе стало совсем паршиво:  все
друг на друга волком.  Всякий думает: «Это ты засыпал». Да и верно. У одного
два несчастных фунта чаю цейлонского и то нащупал этот скорпион.  Его ребята
угощать пробовали.  Откупорят заграничную бутылку,  ему стакан. Выпьет, губы
оботрет: «Доброе вино! А в сундучке у вас как?»
Но нам с Сенькой было задание —  держать связь с заграницей, доставлять
журнал.  А тут на!  Провалили, и двое людей засыпалось. Это с какими глазами
мы  туда выставимся!  Хоть списывайся на берег да на другой пароход.  И  тут
наши товарищи, здешние, стали срамить; нас с Сенькой такая досада взяла, что
тех двух арестованных, кочегаров этих, даже и не жалели. Ругали прямо.
А в комитете нам сказали:
— Товарищи дорогие,  мы  уж и  не знаем,  как вам и  доверять.  То есть
ребята вы,  может, и верные, но нам сейчас швыряться сотнями номеров нельзя.
Время горячее.  Это не шутки.  Не коньяк в пазухе проносить.  Мы другой путь
будем искать.
И  все  на  нас  глядят,  и  каждый думает,  что мы  с  Сенькой шляпы и
свистунки.
— Вы, — говорят, — товарищи, обдумайте.
Тогда я говорю:
— Этот рейс мы  не беремся:  действительно,  надо все проверить.  И  мы
скажем, а когда скажем, то уж… одним словом, скажем.
Чего тут  было говорить?  Пошли мы,  как оплеванные.  Но  про доносчика
этого решили,  что выловим и  тогда уж его,  гада,  просто в  ходу за борт —
брык… и в дамках. Мало что, упал человек за борт. Ночью. Бывает же такое.
Всех  мы  перебрали  с  Сенькой,  всех  обсудили.  Да  нет,  все  будто
одинаковые. На всякого можно подумать. И вот что выдумали. Выдумали мы уже в
море,  когда снялись,  а  совсем уговорились в персидском порту,  в Бассоре.
Принимали мы там хлопок. Это как бы побольше кубического метра тюк. Он зашит
в джут.  И затянут двумя железными полосами,  как ремнями.  Вата,  а в таком
тюке четырнадцать пудов ее. Это ее прессом так прессуют, что она там, в этом
пакете, как камень. Даже не мягкая ничуть.
И вот наш план.
Будем говорить в кубрике за столом вдвоем по секрету. И смотреть, чтобы
только один человек мог  нас слушать.  И  начисто никто больше.  И  говорить
будем,  как вроде секрет меж собой. Так к примеру: «Так ты не забыл, значит,
как это место (тюк,  значит) пометил?»  А другой должен говорить:  «Нет,  на
каждой стороне красная точка в пятак».  —  «А сколько там номеров?» — «А две
сотни газет положено, так сказывали».
А при другом говоришь,  что не точка,  а кресты по углам черные.  И для
каждого  разные  марки.  И,  чтобы  не  спутать,  Сенька  все  себе  запишет
где-нибудь.
Нас на погрузке ставили трюмными;  это значит стоять в трюме и глядеть,
чтобы грузчики правильно раскладывали груз.  Грузчики — персы — по-русски ни
дьявола не смыслят. Значит, что я ни делаю, рассказать они не могут. А потом
я над ними вроде распорядитель всех делов.  Сенька у себя во втором —  тоже.
Каждый взял по ведру с  краской и  кисточку.  Это мы наперед приготовили.  И
жара там,  в Бассоре, немыслимая. Краска стынет, как плевок на морозе. Вот я
делаю вроде тревогу,  персы на  меня смотрят.  Я  сейчас с  ведерком и  мечу
красным тюк.  Они  думают,  что это надо по  правилу.  Уважают,  я,  значит,
приказываю:  осторожно,  не размажь и кати его туда. Они слушают. Уж к обеду
мы  все марки наши поставили —  27 марок по числу людей.  Теперь осталось 27
разговоров устроить. И чтобы виду не показать, что мы это «на пушку» только.
Первый раз чуть все не пропало.  Сенька —  смешливый.  Я  при Осипе так
серьезно начинаю:
— А ты, — говорю, — помнишь, какую ты марку ставил?
И  вижу —  Сенька со  смеху не прожует.  Меня,  дурак,  в  смех вводит,
вот-вот и у меня клапана подорвет. Не могу на него глядеть. Говорю ему.
— Ты  выйди на  палубу,  —  говорю,  —  погляди,  француз нас догоняет,
Мессажери.
Он  еле до порога добежал.  Ну,  что ты с  таким станешь делать?  Я  уж
думал, пропало наше дело.
Потом ему говорю:
— Если ты  мне на разговор смешки начнешь и  комики разные строить,  то
чтобы мне сгореть, я тебя тут же вот этой медной кружкой по лбу. Разобрал?
Опять, что ли, с Осипом наново начинать? Оставили его напоследок. Взяли
Зуева.  Он все папиросы набивал.  Сядет с  гильзами и штрикает,  как машина.
Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится. Он себе штрикает, а мы
вроде не замечаем. Начали разговор.
Сенька со всей,  видать, силой собрал губы в трубку и не своим голосом,
как удавленник:
— Красным крестом метил.
Ходу нам до дому месяц,  и за месяц мы всех 27 человек разметили на все
наши 27 марок и всех записали.
Потом я Сеньку спрашиваю:
— На кого думаешь?
— На Осипа,  —  говорит.  — Он аккурат присунулся ближе, как ты сказал,
что двести номеров. А ты на кого?
А я сказал, что Кондратов. И потому Кондратов, что он сейчас же встал и
отошел. Только услышал, что кружком мечено, и сейчас же запел веселое, вроде
нигде ничего, и вон вышел.
Простак, гляди какой!
— На  Осипа,  —  говорю,  —  думать нечего.  Он  человек семейный,  ему
подработать без хлопот, да вот сахару не ест, домой копит.
А уж к порту подходили, я уж совсем смешался, на кого думать. Семейный,
а может быть,  он самый и есть предатель,  этим и подрабатывает. Другой вот:
Зуев;  чего он веселый,  надо не надо?  Чего он ломоты эти строит? Так его и
крутит,  будто штопор в него завинтили. Из кочегаров двое тоже были у нас на
мушке. Потом нам стало казаться, что на нас все по-волчьи глядят. Может, меж
собой рассказывали про наш разговор? Уж не знали, как до порта дойдем.
Однако  ничего.  Опять  чиновник к  нам,  опять  этот  самый  скорпион,
жандарм,  все, как полагается. Но только началась выгрузка, видим, бессменно
скорпион стоит и каждый подъем глазом так и облизывает. Мы тоже поглядываем.
Грузчики на берегу берутся по четыре человека, таскают эти тюки и городят из
них штабель. Вдруг этот скорпион:
— Эй, эй, неси прямо в проходную таможню! Неси, неси, не рассказывай.
Хорошо я заметил,  а то сами бы мы проморгали,  —  с красным крестом на
углу.
Я в заметку — Зуев.
Но уже по всему пароходу шум:  понесли тюк хлопка в таможню.  Сейчас уж
чиновник пришел на пароход,  приглашает немедленно нашего старшего помощника
— капитан в  городе был,  на  берегу.  Еще двоих понятых из команды.  Боцман
говорит мне: «Ты пойдешь». И еще кочегар один. Приходим. Комнатка небольшая,
всего одна скамейка по стене.  Два окошка.  В  окошки люди пялятся.  Посреди
этот  тюк.  Чиновник стоит,  губки облизывает.  А  скорпион весь на  взводе.
Шепчет чиновнику грозно что-то в  ухо.  Чиновник уж перед ним девочкой так и
ахает.
— Ах, скажите, пожалуйста, да уж знаю, знаю, насквозь видишь, рентген!
Ждали жандарма.  Вот и  жандарм.  Послали кочегара за  кусачками.  Живо
смотался, принес. Наш старший помощник говорит:
— Пишите акт,  что вот кипа хлопка в четырнадцать пудов,  что по вашему
требованию, что вы отвечаете.
Чиновник со смешком:
— Па-ажалуйста, сделайте ваше любезнейшее одолжение.
Тут же на скамейке папку расстелил и пишет.
— Откупоривай, — говорит помощник кочегару.
— Есть!  —  И кочегар — хлоп-хлоп! — перекусил обручи. Кипа, как живая,
поддала спиной и распухла.
— Режь!
Полоснул кочегар по  джуту,  раскрыл:  белая вата  плотно лежит,  будто
снег, лопатой прибитый.
— Начинай, — шепотком говорит чиновник.
И  начал  скорпион сдирать слой  за  слоем эту  вату.  Чиновник тут  же
крутится.  В окна столько народу нажало,  что в комнате темно стало. Жандарм
два раза ходил отпугивать.  А ваты все больше да больше. Копнет ее скорпион,
ломоток один,  а начнет трепать, — глядишь, облако выросло. Чиновник уж весь
в пуху, пятится. Дорогие мои! Скорпион еще и четверти кипы этой не отодрал —
полкомнаты ваты,  и  уж окно загородило.  Он уж в ней по брюхо стоит,  как в
пене, и уж со злости огрызается, рвет ее клочьями, ямку посередке копает.
Кочегар говорит:
— Пилу, может, принести?
Чиновник как гаркнет:
— Вон отсюда, мерзавец!
А наш старший:
— Это как же? Занесите в акт: оскорбили понятого.
Мы уж к двери пятимся, вата на нас наступает. Чиновник видит: костюм уж
не уберечь, там же роется.
Их  уж  там видно стало,  как во  сне,  потонули вовсе.  А  старший наш
кричит:
— Ничего не видать, может, обман, может, еще подложите чего?
Уж и взбеленился чиновник, выбегает оттуда: домовой не домовой — чучело
белое, вата на нем шерстью. Эх, тут как заорут ребята:
— Дед-мороз!
Он назад.  Они там с досмотрщиком вату топчут,  примять хотят,  да где!
Она пухнет, всю комнату завалила, а полкипы еще нет.
Выскочил таможенный чиновник:
— Мерзавец! — кричит. — Запереть его там.
И побежал домой.  Мальчишек за ним табун целый. Я на пароход. К Сеньке.
«Где Зуев?» —  «Сейчас был».  Мы туда-сюда, нет Зуева. Так больше и не видал
его никто. Сундучок его сдали в контору. И за сундучком никто не пришел.

Понравилась статья? Поделить с друзьями: