- Автор: Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
- «Медведь на воеводстве»
- Исполнитель: Александр Клюквин
- Тип: mp3, текст
- Продолжительность: 00:31:02
- Скачать и слушать online
Читать сказки Салтыкова-Щедрина: «Медведь на воеводстве»:
Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и, в
качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и
шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят,
но и от современников не получают похвалы.
I. ТОПТЫГИН 1-й
Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел
берлоги строить и деревья с корнями выворачивать; следовательно, до
некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное
качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали
Истории попасть желал, и ради этого всему на свете предпочитал блеск
кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об торговле ли, о
промышленности ли, об науках ли — он все на одно поворачивал:
«Кровопролитиев… кровопролитиев… вот чего нужно!»
За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры,
послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.
Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в
ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил.
Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в ногу никто
маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами
собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор, — говорили они, —
засыплет он нам — тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!»
И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут.
Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же
решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что заставило его принять такое
решение — неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так,
скотина.
И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.
Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин именины
свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как
берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди
полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось
мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко
таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на
него, радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску
носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу
говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним
бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»
Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан
на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок. Чует
он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: «Беспременно это должен
быть внутренний супостат!»
— Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? — рявкнул он,
наконец.
Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится:
чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу,
да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.
Съесть-то съел, да съевши спохватился: «Что такое я съел? И какой же
это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?» Думал-думал,
но ничего, скотина, не выдумал. Съел — только и всего. И никаким родом
этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную
птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая
преступная.
— Зачем я его съел? — допрашивал сам себя Топтыгин, — меня Лев,
посылаючи сюда, предупреждал: «Делай знатные дела, от бездельных же
стерегись!» — а я, с первого же шага, чижей глотать вздумал! Ну, да
ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему времени, никто
дурачества моего не видал.
Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной
деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с самого
начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все
больше и больше будет отдалять его от прямой линии…
И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества не
видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы кричит:
— Дурак! его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика
съел!
Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скворец, не будь
глуп, на другую перепорхнул. Медведь — на другую, а скворка — опять на
первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А глядя на скворца, и
ворона осмелилась:
— Вот так скотина! добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он
Чижика съел!
Он — за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:
— Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
Комар из-за тридевять земель прилетел:
— Risum teneatis, amici! [Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лат.),
из послания Горация Пизону и его сыновьям («Наука поэзии»)] Чижика съел!
Лягушка в болоте квакнула:
— Олух царя небесного! Чижика съел!
Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется майор то в одну, то в
другую сторону, хочет насмешников переловить, и все мимо. И что больше
старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу, как в лесу уж все,
от мала до велика, знали, что Топтыгин-майор Чижика съел. Весь лес
вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Думали, что он дебри и
болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И куда
ни направит Михаиле Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит:
«Дурень ты, дурень! Чижика съел!»
Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в жизни с ним
нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из берлоги и напустили
стаю шавок — так и впились, собачьи дети, и в уши, и в загривок, и под
хвост! Вот так уж подлинно он смерть в глаза видел! Однако все-таки
кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек.
А теперь и утечь некуда. Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно
живые, дразнятся, а он — слушай! Филин, уж на что глупая птица, а и тот,
наслышавшись от других, по ночам ухает: «Дурак! Чижика съел!»
Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но видит, что и
начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем все больше
да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и там
его на смех подымут!
Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к самым серьезным
последствиям приводят. Маленькая птица Чижик, а такому, можно сказать,
стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никому и на
мысль не приходило сказать, что Топтыгин дурак. Все говорили: «Ваше
степенство! вы — наши отцы, мы — ваши дети!» Все знали, что сам Осел за
него перед Львом предстательствует, а уж если Осел кого ценит — стало
быть, он того стоит. И вот, благодаря какой-то ничтожнейшей
административной ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой с
языка слетело: «Дурак! Чижика съел!» Все равно, как если б кто бедного
крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел… Но
нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства — это
уж не срамное злодейство, а самое настоящее, к которому, пожалуй,
прислушается и История… Но… Чижик! скажите на милость! Чижик! «Этакая
ведь, братцы, уморушка!» — крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.
Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу
стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили окольные, потом начали
вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото,
весь лес.
— Так вот оно, общественное-то мнение что значит! — тужил Топтыгин,
утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, — а потом, пожалуй, и на скрижали
Истории попадешь… с Чижиком!
А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об ней,
задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал,
что даже Лев ее боится: «Не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали
попасть!» История только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых
упоминает с оплеванием. Вот если б он, для начала, стадо коров перерезал,
целую деревню воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну
раскатал — ну, тогда История… а впрочем, наплевать бы тогда на Историю!
Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь, смотрите-ка!
— съел Чижика и тем себя воспрославил! Из-за тысячи верст прискакал,
сколько прогонов и порционов извел — и первым делом Чижика съел… ах!
Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз, и сын степей
калмык — все будут говорить: «Майора Топтыгина послали супостата покорить,
а он, вместо того. Чижика съел!» Ведь у него, у майора, у самого дети в
гимназию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напредки
проходу им школяры не дадут, будут кричать: «Чижика съел! Чижика съел!»
Сколько потребуется генеральных крозопролитиев учинить, чтоб экую пакость
загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!
Проклятое то время, которое с помощью крупных злодеяний цитадель
общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно
срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью злодеяний
срамных и малых!
Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все об одном
думает: «Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!»
И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: «До сведения его
высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних врагов не
усмирили, а Чижика съели — правда ли?»
Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал рапорт и ждет.
Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме одного: «Дурак!
Чижика съел!» Но частным образом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему
кадочку с медом в презент при рапорте отослал): «Непременно вам нужно
особливое кровопролитие учинить, дабы гнусное оное впечатление
истребить…»
— Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! — молвил
Михаиле Иваныч и сейчас же напал на стадо баранов и всех до единого
перерезал. Потом бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял. Потом
стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил.
Наконец забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а
произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.
Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.
Однако ожидания его не сбылись.
Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, подвиги Топтыгина в
лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно
на Ословом докладе сбоку нацарапал: «Не верю, штоп сей офицер храбр был;
ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел!»
И приказал отчислить его по инфантерии.
Так и остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с
типографий начал — быть бы ему теперь генералом.
II. ТОПТЫГИН 2-й
Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут. Плачевный
пример этому суждено было представить другому Топтыгину.
В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущобе, в
другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже майора и тоже
Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в
деле административной репутации от первого шага зависит все будущее
администратора. Поэтому, еще до получения прогонных денег, он зрело
обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.
Тем не менее карьера его была еще менее продолжительна, нежели
Топтыгина 1-го.
Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на место, так
сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось, однако
ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы
и припоминали, что существовал некогда — вон под той сосной — казенный
ручной станок, который лесные куранты [газеты (от голл. — courant)]
тискал, но еще при Магницком [М.Л.Магницкий (1778-1855), попечитель
Казанского университета в последние годы царствования Александра I] этот
станок был публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство,
которое возложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на скворцов.
Последние каждое утро, летая по лесу, разносили политические новости дня,
и никто от того никаких неудобств не ощущал. Затем известно было еще, что
дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет «Историю лесной трущобы»,
но и эту кору, по мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали
воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего,
ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись
из угла в угол, окутанные мраком времен.
Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или
хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его
намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные
батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом
сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели
Магницкого, дабы его растерзать («similia similibus curantur») [клин
клином вышибают (лат.)], но получил в ответ, что Магницкий, волею божией,
помре.
Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. «Коли душу у
них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя, — сказал он себе, — стало
быть, прямо за шкуру приниматься надо!»
Сказано — сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к
соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, свинью, пару овец, и
хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало
кажется. «Постой, — говорит, — я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки
тебя с сумой по миру пущу!» И, сказавши это, полез на крышу, чтоб
злодейство свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была.
Как только он на нее ступил, она возьми да и провались. Повис майор на
воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется.
Облапил обломок бревна и заревел.
Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с
рогатиной. Куда ни обернутся — кругом, везде погром. Загородки поломаны,
двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог
висит. Взорвало мужиков.
— Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захотел, а мы через это
пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!
Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топтыгину
упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли
в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.
Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и
блестящие злодейства могут иметь последствия не менее плачевные, как и
злодейства срамные.
Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лесная История,
присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в исторических
руководствах (для средних учебных заведений издаваемых) подразделение
злодейств на блестящие и срамные упраздняется навсегда и что отныне всем
вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование
«срамных».
По докладу о сем Осла Лев собственнолапно на одном нацарапал так: «О
приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му: пускай
изворачивается».
III. ТОПТЫГИН 3-й
Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшественников. «Дело-то
выходит бросовое! — сказал он себе, прочитав резолюцию Льва, — мало
напакостишь — поднимут на смех; много напакостишь — на рогатину
поднимут… Полно, ехать ли уж?»
Спрашивал он рапортом у Осла: «Ежели-де ни большие, ни малые злодеяния
совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния совершать?»
— но Осел ответил уклончиво: «Все-де нужные по сему предмету указания вы
найдете в Лесном уставе». Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем
говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягодной, даже об шишках
еловых, а о злодеяниях — молчок! И затем, на все его дальнейшие докуки и
настояния. Осел отвечал с одинаковою загадочностью: «Действуйте по
пристойности!»
— Вот до какого мы времени дожили! — роптал Топтыгин 3-й, — чин на тебя
большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить — не указывают!
И опять мелькнуло у него в голове: «Полно, ехать ли?» — и если б не
вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для него в
казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!
Прибыл он в трущобы на своих на двоих — очень скромно. Ни официальных
приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо юркнул в берлогу, засунул
лапу в хайло и залег. Лежит и думает: «Даже с зайца шкуру содрать нельзя —
и то, пожалуй, за злодейство сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел —
это бы куда ни шло! — а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то нашли
— вот уж подлинно ис-то-ри-я!!» Хохочет Топтыгин в берлоге, про Историю
вспоминаючи, а на сердце у него жутко: чует он, что сам Лев Истории
боится… Как тут будешь лесную сволочь подтягивать — и ума приложить не
может. Спрашивают с него много, а разбойничать не велят! В какую бы
сторону он ни устремился, только что разбежится — стой, погоди! не в свое
место заехал! Везде «права» завелись. Даже у белки, и у той нынче права!
Дробину тебе в нос — вот какие твои права! У _них_ — права, а у него,
вишь, обязанности! Да и обязанностей-то настоящих нет — просто пустое
место! _Они_ — друг друга поедом едят, а он — задрать никого не смеет! На
что похоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он эту канитель разводит!
«Кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто разрешил?» — вот об чем нужно
бы ему всечасно помнить, а он об «правах» мычит! «Действуйте по
пристойности!» — ах!
Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление
вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он однажды об себе «по
пристойности» заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим
голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь, давно не
видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила:
«Чу, Мишка ревет! гляди, что лапу во сне прокусил!» С тем и отъехал
Топтыгин 3-й опять в берлогу…
Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег, чтобы в
бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-нибудь настоящего
додуматься.
И додумался.
Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установленным
порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне
«благополучным», но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы
достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари
заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и
ограждать. И не в том, чтобы какие-то большие, средние или малые
злодейства устраивать, а довольствоваться злодействами «натуральными».
Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы
ворон ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного нет, но
так как это все-таки «порядок» — стало быть, и следует признать его за
таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но
продолжают плодиться и населять землю, то это значит, что «порядок» не
выходит из определенных ему искони границ. Неужели и этих «натуральных»
злодейств недостаточно?
В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил той
физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел
миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль,
другие — победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав
населения — все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом
сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что
при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову
мысль о каких-либо увенчательных злодействах, да еще «под личною вашего
степенства ответственностью».
Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг выросла
целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями
и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды, в
дружеской беседе. Осел говорил:
— Об каких это вы все злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле
— это: laissez passer, laissez faire! [позволять, не мешать! (фр.),
предоставление со стороны государства полной свободы действий частному
предпринимательству]] Или, по-русски выражаясь: «Дурак на дураке сидит и
дураком погоняет!» Вот вам. Если вы, мой друг, станете этого правила
держаться, то и злодейство само собой сделается, и все у вас будет
обстоять благополучно!
Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радоваться, что
дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.
— Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без них… —
слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном ему содержании,
замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание… [цитата из «Записок
сумасшедшего» Н.В.Гоголя (1835)]
С этими словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из
берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в
лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и
даже сивухи, и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы
майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.
Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы. И так как
неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни разу в это время
нарушены не были и так как никаких при этом злодейств, кроме
«натуральных», не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала
произвел в подполковники, потом в полковники и наконец…
Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин 3-й из берлоги
в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.
