Соседи


 
  Соседи

В некотором селе жили два соседа: Иван Богатый да Иван Бедный. Богатого
величали «сударем» и «Семенычем», а бедного — просто Иваном,  а  иногда  и
Ивашкой. Оба были хорошие люди, а Иван Богатый — даже отличный.  Как  есть
во всей форме филантроп. Сам ценностей не производил, но  о  распределении
богатств очень благородно мыслил. «Это, говорит,  с  моей  стороны  лепта.
Другой, говорит, и ценностей не производит, да и мыслит неблагородно — это
уж свинство. А я еще ничего».  А  Иван  Бедный  о  распределении  богатств
совсем не  мыслил  (недосужно  ему  было),  но,  взамен  того,  производил
ценности. И тоже говорил: «Это с моей стороны лепта».
Сойдутся они вечером под праздник, когда и бедным,  и  богатым  —  всем
досужно, сядут на лавочку перед хоромами Ивана Богатого и начнут калякать.
— У тебя завтра с чем щи? — спросит Иван Богатый.
— С пустом, — ответит Иван Бедный.
— А у меня с убоиной.
Зевнет Иван Богатый, рот перекрестит, взглянет на Бедного Ивана, и жаль
ему станет.
— Чудно на свете деется, — молвит он, —  который  человек  постоянно  в
трудах находится, у того по праздникам пустые щи на столе; а  который  при
полезном досуге состоит — у того и в будни щи с убоиной. С чего бы это?
— И я давно думаю: «С чего бы это?» — да  недосуг  раздумывать-то  мне.
Только начну думать, ан в лес за дровами  ехать  надобно;  привез  дров  —
смотришь, навоз возить или с сохой выезжать пора пришла. Так, между делом,
мысли-то и уходят.
— Надо бы, однако, нам это дело рассудить.
— И я говорю: надо бы.
Зевнет и Иван Бедный с своей стороны, перекрестит рот, пойдет  спать  и
во сне завтрашние пустые щи видит. А на другой день проснется  —  смотрит,
Иван Богатый  сюрприз  ему  приготовил:  убоины,  ради  праздника,  во  щи
прислал.
В следующий предпраздничный канун опять  сойдутся  соседи  и  опять  за
старую материю примутся.
— Веришь ли, — молвит Иван Богатый, — и наяву, и во сне только одно я и
вижу: сколь много ты против меня обижен!
— И на этом спасибо, — ответит Иван Бедный.
— Хоть и я благородными мыслями немалую пользу обществу приношу, однако
ведь ты… не выйди-ка ты вовремя с сохой — пожалуй, и без хлеба  пришлось
бы насидеться. Так ли я говорю?
— Это так точно. Только не выехать-то мне нельзя,  потому  что  в  этом
случае я первый с голоду пропаду.
— Правда твоя: хитро эта механика устроена. Однако ты не думай,  что  я
ее одобряю, — ни боже мой! Я только об одном и тужу: «Господи! как бы  так
сделать, чтобы Ивану Бедному хорошо было?! Чтобы и я — свою порцию, и он —
свою порцию».
— И на этом, сударь, спасибо, что беспокоитесь. Это, действительно, что
кабы не добродетель ваша — сидеть бы мне праздник на тюре на одной…
— Что ты! что ты! разве я об том! Ты об этом забудь, а я  вот  об  чем.
Сколько раз я решался: «Пойду, мол, и отдам пол-имения нищим!» И  отдавал.
И что же! Сегодня я отдал пол-имения, а назавтра проснусь — у меня, вместо
убылой-то половины, целых три четверти опять объявилось.
— Значит, с процентом…
— Ничего, братец, не поделаешь. Я — от денег, а  деньги  —  ко  мне.  Я
бедному пригоршню, а мне, вместо одной-то, неведомо откуда, две. Вот  ведь
чудо какое!
Наговорятся и  начнут  позевывать.  А  между  разговором  Иван  Богатый
все-таки думу думает: «Что бы такое сделать, чтобы завтра у Ивана  Бедного
щи с убоиной были?» Думает-думает, да и выдумает.
— Слушай-ка, миляга! — скажет, — теперь уж недолго и до ночи  осталось,
сходи-ка  ко  мне  в  огород  грядку  вскопать.  Ты  шутя  часок   лопатой
поковыряешь, а я тебя, по силе возможности, награжу,  —  словно  бы  ты  и
взаправду работал.
И действительно, поиграет лопатой Иван Бедный часок-другой, а завтра он
с праздником, словно бы и «взаправду поработал».
Долго ли, коротко ли соседи таким манером калякали,  только  под  конец
так у Ивана Богатого сердце раскипелось, что  и  взаправду  невтерпеж  ему
стало. Пойду, говорит, к самому Набольшему, паду перед ним и скажу: «Ты  у
нас око царево! ты здесь решишь и вяжешь, караешь и милуешь! Повели нас  с
Иваном Бедным в одну версту поверстать. Чтобы с него рекрут  —  и  с  меня
рекрут, с него подвода — и с меня подвода, с его десятины грош — и с  моей
десятины грош. А души чтобы и его, и  моя  от  акциза  одинаково  свободны
были!»
И как сказал, так и сделал.  Пришел  к  Набольшему,  пал  перед  ним  и
объяснил свое горе. И Набольший за это  Ивана  Богатого  похвалил.  Сказал
ему: «Исполать тебе, добру молодцу,  за  то,  что  соседа  своего,  Ивашку
Бедного, не забываешь. Нет для начальства приятнее, как  ежели  государевы
подданные в добром согласии и во взаимном радении живут, и  нет  того  зла
злее, как ежели они в сваре, в ненависти и в доносах друг на дружку  время
проводят!»  Сказал  это  Набольший  и,  на  свой  страх,   повелел   своим
помощникам, чтобы, в виде опыта, обоим  Иванам  суд  равный  был,  и  дани
равные, а того бы, как прежде было: один тяготы несет,  а  другой  песенки
поет — впредь чтобы не было.
Воротился Иван Богатый в свое село,  земли  под  собою  от  радости  не
слышит.
— Вот, друг сердешный, — говорит он Ивану Бедному,  —  своротил  я,  по
милости начальнической, с души моей камень тяжелый! Теперь уж мне супротив
тебя, в виде опыта, никакой вольготы не будет. С тебя рекрут —  и  с  меня
рекрут, с тебя подвода — и с меня подвода, с твоей десятины  грош  —  и  с
моей грош. Не успеешь и ты оглянуться, как у тебя от одной этой  поровенки
во щах ежедень убоина будет!
Сказал это Иван Богатый, а сам, в  надежде  славы  и  добра,  уехал  на
теплые воды, где года два сряду и находился при полезном досуге.
Был в Вестфалии — ел  вестфальскую  ветчину;  был  в  Страсбурге  —  ел
страсбургские пироги; в Бордо был — пил бордоское вино; наконец приехал  в
Париж — все вообще пил и ел. Словом сказать, так весело прожил, что насилу
ноги унес. И все время об Иване Бедном  думал:  «То-то  он  теперь,  после
поровенки-то, за обе щеки уписывает!»
А Иван Бедный между тем в трудах жил. Сегодня вспашет полосу, а  завтра
заборонует; сегодня скосит осьминник, а завтра, коли  бог  ведрушко  даст,
сено сушить принимается. В кабак и дорогу позабыл, потому знает, что кабак
— это погибель его. И супруга его, Марья Ивановна, заодно с ним  трудится:
и жнет, и боронует, и сено трясет, и дрова колет. И детушки у них подросли
— и те так и рвутся хоть с эстолько поработать. Словом сказать, вся  семья
с утра до ночи словно в котле кипит, и все-таки пустые щи не сходят у  нее
со стола. А с тех пор, как Иван Богатый из  села  уехал,  так  даже  и  по
праздникам сюрпризов Иван Бедный не видит.
— Незадача нам, — говорит бедняга жене, — вот и сравняли меня,  в  виде
опыта, в тягостях  с  Иваном  Богатым,  а  мы  все  при  прежнем  интересе
находимся. Живем богато, со двора покато; чего ни хватись, да всем в  люди
покатись.
Так и ахнул  Иван  Богатый,  как  увидел  соседа  в  прежней  бедности.
Признаться сказать, первою его мыслью было, что Ивашка  в  кабак  прибытки
свои таскает.  «Неужели  он  так  закоренел?  неужели  он  неисправим?»  —
восклицал он в глубоком огорчении. Однако Ивану Бедному не стоило никакого
труда доказать, что у него не только на вино,  но  и  на  соль  не  всегда
прибытков  достаточно.  А  что  он  не  мот,  не  расточитель,  а   хозяин
радетельный, так и тому доказательства были налицо.  Показал  Иван  Бедный
свой хозяйственный инвентарь, и все оказалось в целости, в том самом виде,
в каком было до отъезда богатого соседа  на  теплые  воды.  Лошадь  гнедая
покалеченная — 1; корова бурая, с подпалиной — 1; овца — 1; телега,  соха,
борона. Даже старые дровнишки — и те прислонены к забору стоят,  хотя,  по
летнему времени, надобности в них нет и, стало быть, можно  было  бы,  без
ущерба для хозяйства, их в кабаке заложить. Затем осмотрели и избу — и там
все налицо, только с крыши местами солома повыдергана; но и это  произошло
оттого, что позапрошлой весной кормов  недостало,  так  из  прелой  соломы
резку для скота готовили.
Словом сказать, не оказалось ни единого факта, который обвинял бы Ивана
Бедного в разврате или в мотовстве. Это был коренной, задавленный  русский
мужик, который напрягал все усилия, чтобы осуществить все  свое  право  на
жизнь, но, по какому-то горькому недоразумению,  осуществлял  его  лишь  в
самой недостаточной степени.
— Господи! да с чего ж это? — тужил Иван Богатый, — вот и поравняли нас
с тобой, и права у нас одни, и дани равные платим, и все-таки  пользы  для
тебя не предвидится — с чего бы?
— Я и сам думаю: «С чего бы?» — уныло откликнулся Иван Бедный.
Стал Иван  Богатый  умом  раскидывать  и,  разумеется,  нашел  причину.
Оттого, мол, так выходит, что у нас  нет  ни  общественного,  ни  частного
почина. Общество — равнодушное; частные люди — всякий об себе  промышляет;
правители же хоть и напрягают силы, но вотще.  Стало  быть,  прежде  всего
надо общество подбодрить.
Сказано — сделано. Собрал Иван Семеныч  Богатый  на  селе  сходку  и  в
присутствии всех домохозяев произнес блестящую речь о пользе общественного
и частного  почина…  Говорил  пространно,  рассыпчато  и  вразумительно,
словно бисер перед свиньями метал;  доказывал  примерами,  что  только  те
общества представляют залог преуспеяния  и  живучести,  кои  сами  о  себе
промыслить умеют; те же, кои  предоставляют  событиям  совершаться  помимо
общественного участия, те  сами  себя  зараньше  обрекают  на  постепенное
вымирание и конечную погибель. Словом сказать, все, что  в  Азбуке-копейке
вычитал, все так и выложил перед слушателями.
Результат превзошел все ожидания. Посадские люди не только прозрели, но
и прониклись самосознанием. Никогда  не  испытывали  они  такого  горячего
наплыва разнообразнейших ощущений. Казалось,  к  ним  внезапно  подкралась
давно желанная, но почему-то и  где-то  задерживавшаяся  жизненная  волна,
которая высоко-высоко подняла на себе этот  темный  люд.  Толпа  ликовала,
наслаждаясь своим прозрением; Ивана Богатого чествовали, называли  героем.
И  в  заключение  единогласно  постановили  приговор:  1)  кабак   закрыть
навсегда; 2) положить основание самопомощи, учредив  Общество  Доброхотной
Копейки.
В тот же день, по числу  приписанных  к  селу  душ,  в  кассу  общества
поступило две тысячи двадцать три копейки, а  Иван  Богатый,  сверх  того,
пожертвовал неимущим сто  экземпляров  Азбуки-копейки,  сказав:  «Читайте,
други! тут все есть, что для вас нужно!»
Опять уехал Иван Богатый на теплые воды, и опять  остался  Иван  Бедный
при  полезных  трудах,  которые  на  сей  раз,  благодаря  новым  условиям
самопомощи и содействию Азбуки-копейки, несомненно  должны  были  принести
плод сторицею.
Прошел год, прошел другой. Ел ли в течение этого времени Иван Богатый в
Вестфалии вестфальскую ветчину, а в  Страсбурге  —  страсбургские  пироги,
достоверно сказать не умею. Но знаю, что когда  он,  по  окончании  срока,
воротился домой, то в полном смысле слова обомлел.
Иван Бедный сидел в развалившейся лачуге,  худой,  отощалый;  на  столе
стояла чашка с тюрей, в  которую  Марья  Ивановна,  по  случаю  праздника,
подлила, для запаха, ложку конопляного масла. Детушки обсели кругом  стола
и торопились есть, как бы опасаясь, чтоб не пришел чужак и  не  потребовал
сиротской доли.
— С чего бы это? — с горечью, почти с безнадежностью,  воскликнул  Иван
Богатый.
— И я говорю: «С чего бы это?» — по привычке отозвался Иван Бедный.
Опять начались предпраздничные собеседования на лавочке перед  хоромами
Ивана Богатого; но как ни всесторонне рассматривали собеседники удручавший
их вопрос, ничего из этих рассмотрении не вышло. Думал было  сначала  Иван
Богатый, что оттого это происходит,  что  не  дозрели  мы;  но,  рассудив,
убедился, что есть пирог с начинкою — вовсе не такая трудная  наука,  чтоб
для нее был необходим  аттестат  зрелости.  Попробовал  было  он  поглубже
копнуть, но с первого же абцуга такие пугала из глубины  повыскакали,  что
он сейчас же дал себе зарок — никогда ни до чего не докапываться.  Наконец
решились на последнее средство:  обратиться  за  разъяснением  к  местному
мудрецу и филозофу Ивану Простофиле.
Простофиля был  коренной  сельчанин,  колченогий  горбун,  который,  по
случаю убожества, ценностей не производил, а питался тем, что круглый  год
в кусочки ходил. Но в селе про него говорили, что он умен, как поп  Семен,
и он вполне оправдывал эту репутацию. Никто лучше его  не  умел  на  бобах
развести и чудеса в решете показать. Посулит Простофиля красного петуха  —
глядь, ан петух уж где-нибудь на крыше крыльями хлопает;  посулит  град  с
голубиное яйцо — глядь, ан от града с поля уж  ополоумевшее  стадо  бежит.
Все его боялись, а когда под окном раздавался стук его нищенской клюки, то
хозяйка-стряпуха торопилась как можно скорее подать ему лучший кусок.
И на этот раз Простофиля вполне оправдал  свою  репутацию  прозорливца.
Как только Иван Богатый изложил  пред  ним  обстоятельства  дела  и  затем
предложил  вопрос:  «С  чего  бы?»  —  Простофиля  тотчас  же,  нимало  не
задумываясь, ответил:
— Оттого, что в планту так значится.
Иван Бедный, по-видимому, сразу понял Простофилину  речь  и  безнадежно
покачал головой. Но Богатый Иван решительно недоумевал.
— Плант такой есть, — пояснил Простофиля,  отчетливо  произнося  каждое
слово и как бы наслаждаясь собственным прозорливством, — и в  оном  планту
значится: живет Иван Бедный на распутий, а жилище у него не то изба, не то
решето дырявое. Вот богачество-то и  течет  все  мимо  да  скрозь,  потому
задержки себе не видит. А ты. Богатый Иван, живешь у самого стека, куда со
всех сторон ручьи бегут. Хоромы у  тебя  просторные,  справные,  частоколы
кругом выведены крепкие. Притекут к твоему жительству ручьи с  богачеством
— тут и застрянут. И ежели ты, к  примеру,  вчера  пол-имения  роздал,  то
сегодня к тебе на смену целых три четверти привалило. Ты  —  от  денег,  а
деньги — к тебе. Под какой куст ты ни заглянешь, везде  богачество  лежит.
Вот он каков, этот плант. И сколько вы промеж себя ни  калякайте,  сколько
ни раскидывайте умом — ничего не  выдумаете,  покуда  в  оном  планту  так
значится.

Понравилась статья? Поделить с друзьями: