Герой нашего времени. «Часть 2. Фаталист»


  • М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени
  • «Часть 2. Фаталист»
  • Исполнитель: Вадим Цимбалов
  • Тип: mp3, текст
  • Продолжительность: 00:22:33
  • Скачать и слушать online

Читать: М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени. «Часть 2. Фаталист»: 

 III

 

ФАТАЛИСТ

 

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом

фланге; тут же стоял  батальон  пехоты;  офицеры  собирались  друг  у  друга

поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под  стол,  мы  засиделись  у

майора С*** очень долго;  разговор,  против  обыкновения,  был  занимателен.

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека  написана

на небесах, находит и между нами, христианами,  многих  поклонников;  каждый

рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

— Все это, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор, — ведь

никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми  подтверждаете

свои мнения?

— Конечно, никто, сказали многие, — но мы слышали от верных людей…

— Все это вздор! — сказал кто-то,  —  где  эти  верные  люди,  видевшие

список,  на  котором  назначен  час  нашей  смерти?..  И  если  точно   есть

предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы  должны  давать

отчет в наших поступках?

В это время один офицер, сидевший в углу  комнаты,  встал,  и  медленно

подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом.  Он  был  родом  серб,  как

видно было из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий  рост

и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но

правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно

блуждавшая на губах его, —  все  это  будто  согласовалось  для  того,  чтоб

придать ему вид  существа  особенного,  не  способного  делиться  мыслями  и

страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих  душевных

и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками,  —  которых

прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился.  Говорили,

однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но

он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой  он  не  таил:  страсть  к  игре.  За

зеленым столом он забывал  все,  и  обыкновенно  проигрывал;  но  постоянные

неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали,  что  раз,  во  время

экспедиции, ночью, он  на  подушке  метал  банк,  ему  ужасно  везло.  Вдруг

раздались выстрелы, ударили тревогу, все  вскочили  и  бросились  к  оружию.

«Поставь ва-банк!» — кричал Вулич, не подымаясь,  одному  из  самых  горячих

понтеров. «Идет семерка»,  —  отвечал  тот,  убегая.  Несмотря  на  всеобщую

суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

Когда он явился в цепь, там  была  уж  сильная  перестрелка.  Вулич  не

заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого

понтера.

— Семерка дана! — закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков,

которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя  ближе,  он  вынул

свой кошелек и бумажник и отдал их  счастливцу,  несмотря  на  возражения  о

неуместности платежа. Исполнив этот неприятный  долг,  он  бросился  вперед,

увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался

с чеченцами.

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая  от  него

какой-нибудь оригинальной выходки.

— Господа! —  сказал  он  (голос  его  был  спокоен,  хотя  тоном  ниже

обыкновенного), — господа! к чему пустые споры? Вы хотите  доказательств:  я

вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек  своевольно  располагать

своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена  роковая  минута…  Кому

угодно?

— Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон, — вот чудак! придет же  в

голову!..

— Предлагаю пари! — сказал я шутя.

— Какое?

— Утверждаю, что нет предопределения,  —  сказал  я,  высыпая  на  стол

десятка два червонцев — все, что было у меня в кармане.

— Держу, — отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете  судьею;  вот

пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и  сделайте  мне  дружбу

прибавить их к этим.

— Хорошо, — сказал майор, — только не понимаю, право, в чем дело и  как

вы решите спор?..

Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к

стене,  на  которой  висело  оружие,  и  наудачу  снял  с  гвоздя  один   из

разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел  курок

и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув,  схватили  его  за

руки.

— Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.

— Господа! — сказал он медленно, освобождая свои руки,  —  кому  угодно

заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли.

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним:  он

знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту  минуту  он

приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в

глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий  взгляд,

и бледные губы  его  улыбнулись;  но,  несмотря  на  его  хладнокровие,  мне

казалось, я читал печать смерти на бледном лице его.  Я  замечал,  и  многие

старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который

должен умереть через  несколько  часов,  есть  какой-то  странный  отпечаток

неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

— Вы нынче умрете! — сказал я ему.

Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

— Может быть, да, может быть, нет… Потом, обратясь к майору, спросил:

заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

— Да полно, Вулич! — закричал кто-то, —  уж,  верно,  заряжен,  коли  в

головах висел, что за охота шутить!..

— Глупая шутка! — подхватил другой.

— Держу пятьдесят рублей  против  пяти,  что  пистолет  не  заряжен!  —

закричал третий.

Составились новые пари.

Мне надоела эта длинная церемония.

— Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет  на

прежнее место, и пойдемте спать.

— Разумеется, — воскликнули многие, — пойдемте спать.

— Господа, я вас прошу не трогаться с места! — сказал  Вулич,  приставя

дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.

— Господин Печорин, прибавил он, — возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного  туза  и  бросил  кверху:

дыхание  у  всех  остановилось;  все  глаза,  выражая   страх   и   какое-то

неопределенное любопытство, бегали от пистолета к  роковому  тузу,  который,

трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся  стола,

Вулич спустил курок… осечка!

— Слава Богу! — вскрикнули многие, — не заряжен…

— Посмотрим, однако ж, — сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился

в фуражку, висевшую над окном; выстрел  раздался  —  дым  наполнил  комнату.

Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и  пуля

глубоко засела в стене.

Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек

мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в  первый  раз  не  выстрелил;  иные

утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что

прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но  я  утверждал,

что последнее предположение несправедливо, потому что  я  во  все  время  не

спускал глаз с пистолета.

— Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу…

— В первый раз от роду, — отвечал  он,  самодовольно  улыбаясь,  —  это

лучше банка и штосса.

— Зато немножко опаснее.

— А что? вы начали верить предопределению?

— Верю; только  не  понимаю  теперь,  отчего  мне  казалось,  будто  вы

непременно должны нынче умереть…

Этот же человек, который так недавно  метил  себе  преспокойно  в  лоб,

теперь вдруг вспыхнул и смутился.

— Однако же довольно! — сказал он,  вставая,  пари  наше  кончилось,  и

теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны… — Он взял шапку и ушел. Это

мне показалось странным — и недаром!..

Скоро все разошлись по домам, различно  толкуя  о  причудах  Вулича  и,

вероятно, в один голос называя меня  эгоистом,  потому  что  я  держал  пари

против человека, который хотел застрелиться; как будто он без  меня  не  мог

найти удобного случая!..

Я  возвращался  домой  пустыми  переулками  станицы;  месяц,  полный  и

красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за  зубчатого  горизонта

домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде,  и  мне  стало  смешно,

когда я вспомнил, что были некогда люди  премудрые,  думавшие,  что  светила

небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли  или  за

какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти  лампады,  зажженные,  по  их

мнению, только для того, чтобы  освещать  их  битвы  и  торжества,  горят  с

прежним блеском, а их страсти и надежды давно  угасли  вместе  с  ними,  как

огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли

придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на

них смотрит с участием,  хотя  немым,  но  неизменным!..  А  мы,  их  жалкие

потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости,  без  наслаждения  и

страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о  неизбежном

конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества,  ни

даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность  и  равнодушно

переходим от сомнения к  сомнению,  как  наши  предки  бросались  от  одного

заблуждения  к  другому,  не  имея,  как  они,  ни  надежды,  ни  даже  того

неопределенного, хотя и истинного наслаждения,  которое  встречает  душа  во

всякой борьбе с людьми или судьбою…

И много других подобных дум проходило в уме моем; я  их  не  удерживал,

потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли.  И  к

чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил  ласкать

попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное

и жадное воображение. Но что от этого  мне  осталось?  одна  усталость,  как

после ночной  битвы  с  привидением,  и  смутное  воспоминание,  исполненное

сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли,

необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее  уже

мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание

давно ему известной книге.

Происшествие  этого  вечера  произвело  на   меня   довольно   глубокое

впечатление и раздражило мои нервы; не  знаю  наверное,  верю  ли  я  теперь

предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил:  доказательство

было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их

услужливой астрологией, попал невольно  в  их  колею  но  я  остановил  себя

вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать  решительно

и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и  стал  смотреть

под ноги. Такая предосторожность была очень кстати:  я  чуть-чуть  не  упал,

наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь

— месяц уж светил прямо на дорогу — и что  же?  предо  мною  лежала  свинья,

разрубленная пополам шашкой… Едва я успел ее осмотреть,  как  услышал  шум

шагов: два казака бежали из переулка, один подошел  ко  мне  и  спросил,  не

видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им,  что  не

встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.

— Экой разбойник! — сказал второй казак, — как напьется чихиря,  так  и

пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его  связать,

а то…

Они удалились, а я  продолжал  свой  путь  с  большей  осторожностью  и

наконец счастливо добрался до своей квартиры.

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его  нрав,  а

особенно за хорошенькую дочку Настю.

Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись  в  шубку;

луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня,  она

улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай,  Настя»,  —  сказал  я,  проходя

мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и  бросился  на

постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного.  Уж

восток начинал бледнеть, когда я  заснул,  но  —  видно,  было  написано  на

небесах, что в эту ночь я  не  высплюсь.  В  четыре  часа  утра  два  кулака

застучали ко мне в окно. Я вскочил:  что  такое?..  «Вставай,  одевайся!»  —

кричало мне несколько голосов.  Я  наскоро  оделся  и  вышел.  «Знаешь,  что

случилось?» — сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за  мною;  они

были бледны как смерть.

— Что?

— Вулич убит.

Я остолбенел.

— Да, убит — продолжали они, — пойдем скорее.

— Да куда же?

— Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне все,  что  случилось,  с  примесью  разных

замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой

смерти за полчаса до смерти.  Вулич  шел  один  по  темной  улице:  на  него

наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы  мимо,  не

заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал:  «Кого  ты,  братец,

ищешь» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча

почти до сердца… Два казака, встретившие  меня  и  следившие  за  убийцей,

подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и  сказал

только два слова: «Он прав!» Я один понимал темное значение этих  слов:  они

относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не

обманул меня: я  точно  прочел  на  его  изменившемся  лице  печать  близкой

кончины.

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда.  Множество

женщин бежало с плачем  в  ту  же  сторону;  по  временам  опоздавший  казак

выскакивал на улицу, второпях пристегивая  кинжал,  и  бегом  опережал  нас.

Суматоха была страшная.

Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты,  которой  двери  и  ставни

заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо  между  собою:

женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди  их  бросилось  мне  в  глаза

значительное лицо старухи,  выражавшее  безумное  отчаяние.  Она  сидела  на

толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая  голову  руками:  то

была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву  они  шептали  или

проклятие?

Между тем надо было на  что-нибудь  решиться  и  схватить  преступника.

Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в

щель ставня: бледный, он лежал  на  полу,  держа  в  правой  руке  пистолет;

окровавленная шашка лежала  возле  него.  Выразительные  глаза  его  страшно

вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя  за  голову,  как  будто

неясно  припоминая  вчерашнее.  Я  не  прочел  большой  решимости   в   этом

беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь

и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после,

когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал  его  по  имени;  тот

откликнулся.

— Согрешил, брат Ефимыч, —  сказал  есаул,  —  так  уж  нечего  делать,

покорись!

— Не покорюсь! — отвечал казак.

— Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин;  ну,

уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!

— Не покорюсь! — закричал казак грозно,  и  слышно  было,  как  щелкнул

взведенный курок.

— Эй, тетка! — сказал  есаул  старухе,  —  поговори  сыну,  авось  тебя

послушает… Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два

часа дожидаются.

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

— Василий Петрович, — сказал есаул, подойдя к майору, — он не сдастся —

я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли

лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня  в  голове  промелькнула  странная  мысль:  подобно

Вуличу, я вздумал испытать судьбу.

— Погодите, — сказал я майору, я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей  трех  казаков,

готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату

и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

— Ах ты окаянный! — кричал есаул. — что ты, над нами смеешься, что  ли?

али думаешь, что мы с тобой не совладаем? — Он стал стучать в дверь изо всей

силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего  с

этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился в окно  головой

вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет.  Но  дым,

наполнивший комнату, помешал моему противнику найти  шашку,  лежавшую  возле

него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех  минут,  как

преступник был уж связан и отведен под  конвоем.  Народ  разошелся.  Офицеры

меня поздравляли — точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется,  не  сделаться  фаталистом?  Но  кто

знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы  принимаем  за

убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я  люблю  сомневаться  во  всем:  это  расположение   ума   не   мешает

решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее

иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает.  Ведь  хуже  смерти  ничего  не

случится — а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось

со мною и  чему  был  я  свидетель,  и  пожелал  узнать  его  мнение  насчет

предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я  объяснил  его  как

мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

—  Да-с!  конечно-с!  Это  штука  довольно  мудреная!..  Впрочем,   эти

азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не  довольно  крепко

прижмешь пальцем; признаюсь, не  люблю  я  также  винтовок  черкесских;  они

как-то нашему  брату  неприличны:  приклад  маленький,  того  и  гляди,  нос

обожжет… Зато уж шашки у них — просто мое почтение!

Потом он примолвил, несколько подумав:

—  Да,  жаль  беднягу…  Черт   же   его   дернул   ночью   с   пьяным

разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…

Больше  я  от  него  ничего  не  мог  добиться:  он  вообще  не   любит

метафизических прений.

 

 

Конец

 

Понравилась статья? Поделить с друзьями: