Герой нашего времени. «Журнал Печорина. Тамань»

М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени
«Журнал Печорина. Тамань»

Исполнитель: Вадим Цимбалов
Тип: mp3, текст
Продолжительность: 00:27:36
Скачать и слушать online

Читать: М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени. «Журнал Печорина. Тамань»:

ТАМАНЬ

Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я

там чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я

приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку

у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский

казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: «Кто

идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в

действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную

квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем — занята.

Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня

куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» — закричал я. «Есть

еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему

благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного значения последнего

слова, я велел ему идти вперед и после долгого странствования по грязным

переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к

небольшой хате на самом берегу моря.

Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового

жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая

лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у

самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны.

Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить

при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно

паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. «Суда в пристани

есть, — подумал я, — завтра отправлюсь в Геленджик».

При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить

чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина — молчат; стучу —

молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А

хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет дверь?» — сказал я,

ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я

засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые

глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною

неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.

Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых,

глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда

есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как

будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.

Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на

лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением,

как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю

отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей

родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно

я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой

целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…

«Ты хозяйский сын?» — спросил я его наконец. — «Ни». — «Кто же ты?» —

«Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «Ни; была дочь, да утикла за

море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский

татарин, лодочник из Керчи».

Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи

составляли всю его мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В

разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой

огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и

ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на

другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во

мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.

Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по

земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула

тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и

скрылся Бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по

отвесу берега; однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул

бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой

мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел

мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал

спускаться по узкой и крутой тропинке. «В тот день немые возопиют и слепые

прозрят», — подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его

из вида.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едва

сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала

пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь,

пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул

низом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна его

схватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя по

уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконец

он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил

возле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюся

скалою берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась

белая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временам

приносил мне их разговор.

— Что, слепой? — сказал женский голос, — буря сильна. Янко не будет.

— Янко не боится бури, отвечал тот.

— Туман густеет, — возразил опять женский голос с выражением печали.

— В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, — был ответ.

— А если он утонет?

— Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.

Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со

мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.

— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не

боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода

плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.

Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.

— Ты бредишь, слепой, — сказала она, — я ничего не вижу.

Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие

лодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горами

волн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясь

на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен

был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние

двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая! Думая

так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как утка,

ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из

пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об берег

и разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и вскочила в

маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарской

бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из

лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.

Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу, и скоро я

потерял их из вида. Надо было вернуться домой; но, признаюсь, все эти

странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.

Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем

одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени

из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег

Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего

белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от

коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.

Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда,

стоящие в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще

даже не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет

почтовое судно, сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой

угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.

— Плохо, ваше благородие! — сказал он мне.

— Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! — Тут он еще больше

встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:

— Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне

знаком — был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились,

а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да и в самом деле, что

это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой… уж

видно, здесь к этому привыкли.

— Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?

— Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.

— Какая дочь? У нее нет дочери.

— А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в

своей хате.

Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед,

довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, что

она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, который

сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. «Ну-ка, слепой чертенок, —

сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался с узлом, а?»

Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не

ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать:

«Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне

это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.

Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо

мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его,

подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои

мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я

забылся… Так прошло около часа, может быть и более… Вдруг что-то похожее

на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежий

голосок, — но откуда?.. Прислушиваюсь — напев старинный, то протяжный и

печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь — никого нет кругом;

прислушиваюсь снова — звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на

крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами,

настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально

всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала

снова песню.

Я запомнил эту песню от слова до слова:

Как по вольной волюшке —

По зелену морю,

Ходят все кораблики

Белопарусники.

Промеж тех корабликов

Моя лодочка,

Лодка неснащенная,

Двухвесельная.

Буря ль разыграется —

Старые кораблики

Приподымут крылышки,

По морю размечутся.

Стану морю кланяться

Я низехонько:

«Уж не тронь ты, злое море,

Мою лодочку:

Везет моя лодочка

Вещи драгоценные.

Правит ею в темну ночь

Буйная головушка».

Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на

минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было.

Вдруг она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкивая

пальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха

сердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя

ундина: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в

глаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и

тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около

моей квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное

существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с

бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были

одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали

вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.

Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не

красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было

много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это

открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,

большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много

значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось

не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей

только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то

золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно

правильный нос — все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных

взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то

неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с

ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его

немецкого воображения, — и точно, между ими было много сходства: те же

быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же

загадочные речи, те же прыжки, странные песни.

Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.

— «Скажи-ка мне, красавица, — спросил я, — что ты делала сегодня на

кровле?» — «А смотрела, откуда ветер дует». — «Зачем тебе?» — «Откуда ветер,

оттуда и счастье». — «Что же? разве ты песнею зазывала счастье?» — «Где

поется, там и счастливится». — «А как неравно напоешь себе горе?» — «Ну что

ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко». —

«Кто же тебя выучил эту песню?» — «Никто не выучил; вздумается — запою; кому

услыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет». — «А как

тебя зовут, моя певунья?» — «Кто крестил, тот знает». — «А кто крестил?» —

«Почему я знаю?» — «Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал». (Она не

изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело). «Я

узнал, что ты вчера ночью ходила на берег». И тут я очень важно пересказал

ей все, что видел, думая смутить ее — нимало! Она захохотала во все горло.

«Много видели, да мало знаете, так держите под замочком». — «А если б я,

например, вздумал донести коменданту?» — и тут я сделал очень серьезную,

даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка,

выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда

не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.

Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному,

засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивал

второй стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шагов

послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, — то была она, моя ундина! Она

села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю

почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех

взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она,

казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее

было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без

цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко

поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала меня

надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то

есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою

шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня

потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою

юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув

мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою

выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на

полу. «Экой бес-девка!» — закричал казак, расположившийся на соломе и

мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился.

Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего

казака. «Если я выстрелю из пистолета, — сказал я ему, — то беги на берег».

Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул

за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда была

более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.

«Идите за мной!» — сказала она, взяв меня за руку, и мы стали

спускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо

и пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц еще не

вставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на

темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва

приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу. «Взойдем в лодку», —

сказала моя спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулок

по морю; но отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за ней, и не

успел еще опомниться, как заметил, что мы плывем. «Что это значит?» — сказал

я сердито. «Это значит, — отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой

стан руками, — это значит, что я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей,

и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в

воду: я хвать за пояс — пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось

мне в душу, кровь хлынула мне в голову!. Оглядываюсь — мы от берега около

пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя — она как

кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в

море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная

борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему

противнику в ловкости… «Чего ты хочешь?» — закричал я, крепко сжав ее

маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура

выдержала эту пытку.

«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным

усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее волосы

касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее

одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я

мгновенно сбросил ее в волны.

Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской

пены, и больше я ничего не видал…

На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгих

усилий, причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольно

всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца;

луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на

берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над

обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что

внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.

Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка

обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка,

быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской

шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой

нож. «Янко, — сказала она, — все пропало!» Потом разговор их продолжался так

тихо, что я ничего не мог расслышать. «А где же слепой?» — сказал наконец

Янко, возвыся голос. «Я его послала», — был ответ. Через несколько минут

явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.

— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там

богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга;

дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать

работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он

получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога,

где только ветер дует и море шумит! — После некоторого молчания Янко

продолжал: — Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе

скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же

больше не увидит.

— А я? — сказал слепой жалобным голосом.

— На что мне тебя? — был ответ.

Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он

что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». —

«Только?» — сказал слепой. — «Ну, вот тебе еще», — и упавшая монета

зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер

дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при

свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал,

долго, долго… Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный

круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я

встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!

Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной

тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье

обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! моя

шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал — подарок приятеля

— все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой.

Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а

делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой

мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?

Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что

сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до

радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с

подорожной по казенной надобности!..

Конец первой части.