- М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени
- «Журнал Печорина. Тамань»
- Исполнитель: Вадим Цимбалов
- Тип: mp3, текст
- Продолжительность: 00:27:36
- Скачать и слушать online
Читать: М.Ю.Лермонтов — Герой нашего времени. «Журнал Печорина. Тамань»:
I
ТАМАНЬ
Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я
там чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я
приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку
у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский
казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: «Кто
идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в
действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную
квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем — занята.
Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня
куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» — закричал я. «Есть
еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему
благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного значения последнего
слова, я велел ему идти вперед и после долгого странствования по грязным
переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к
небольшой хате на самом берегу моря.
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового
жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая
лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у
самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны.
Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить
при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно
паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. «Суда в пристани
есть, — подумал я, — завтра отправлюсь в Геленджик».
При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить
чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина — молчат; стучу —
молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А
хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет дверь?» — сказал я,
ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я
засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые
глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною
неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых,
глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда
есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как
будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на
лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением,
как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю
отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей
родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно
я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой
целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
«Ты хозяйский сын?» — спросил я его наконец. — «Ни». — «Кто же ты?» —
«Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «Ни; была дочь, да утикла за
море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский
татарин, лодочник из Керчи».
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи
составляли всю его мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В
разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой
огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и
ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на
другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во
мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по
земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула
тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и
скрылся Бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по
отвесу берега; однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул
бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой
мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел
мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал
спускаться по узкой и крутой тропинке. «В тот день немые возопиют и слепые
прозрят», — подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его
из вида.
Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едва
сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала
пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь,
пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул
низом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна его
схватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя по
уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконец
он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил
возле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюся
скалою берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась
белая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временам
приносил мне их разговор.
— Что, слепой? — сказал женский голос, — буря сильна. Янко не будет.
— Янко не боится бури, отвечал тот.
— Туман густеет, — возразил опять женский голос с выражением печали.
— В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, — был ответ.
— А если он утонет?
— Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.
Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со
мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.
— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не
боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода
плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.
Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.
— Ты бредишь, слепой, — сказала она, — я ничего не вижу.
Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие
лодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горами
волн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясь
на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен
был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние
двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая! Думая
так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как утка,
ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из
пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об берег
и разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и вскочила в
маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарской
бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из
лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.
Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу, и скоро я
потерял их из вида. Надо было вернуться домой; но, признаюсь, все эти
странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.
Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем
одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени
из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег
Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего
белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от
коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.
Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда,
стоящие в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще
даже не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет
почтовое судно, сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой
угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
— Плохо, ваше благородие! — сказал он мне.
— Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! — Тут он еще больше
встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:
— Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне
знаком — был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились,
а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да и в самом деле, что
это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой… уж
видно, здесь к этому привыкли.
— Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?
— Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.
— Какая дочь? У нее нет дочери.
— А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в
своей хате.
Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед,
довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, что
она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, который
сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. «Ну-ка, слепой чертенок, —
сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался с узлом, а?»
Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не
ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать:
«Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне
это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо
мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его,
подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои
мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я
забылся… Так прошло около часа, может быть и более… Вдруг что-то похожее
на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежий
голосок, — но откуда?.. Прислушиваюсь — напев старинный, то протяжный и
печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь — никого нет кругом;
прислушиваюсь снова — звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на
крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами,
настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально
всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала
снова песню.
Я запомнил эту песню от слова до слова:
Как по вольной волюшке —
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащенная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные.
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на
минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было.
Вдруг она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкивая
пальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха
сердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя
ундина: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в
глаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и
тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около
моей квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное
существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с
бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были
одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали
вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.
Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не
красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было
много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это
открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,
большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много
значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось
не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то
золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно
правильный нос — все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных
взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то
неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с
ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его
немецкого воображения, — и точно, между ими было много сходства: те же
быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же
загадочные речи, те же прыжки, странные песни.
Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.
— «Скажи-ка мне, красавица, — спросил я, — что ты делала сегодня на
кровле?» — «А смотрела, откуда ветер дует». — «Зачем тебе?» — «Откуда ветер,
оттуда и счастье». — «Что же? разве ты песнею зазывала счастье?» — «Где
поется, там и счастливится». — «А как неравно напоешь себе горе?» — «Ну что
ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко». —
«Кто же тебя выучил эту песню?» — «Никто не выучил; вздумается — запою; кому
услыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет». — «А как
тебя зовут, моя певунья?» — «Кто крестил, тот знает». — «А кто крестил?» —
«Почему я знаю?» — «Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал». (Она не
изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело). «Я
узнал, что ты вчера ночью ходила на берег». И тут я очень важно пересказал
ей все, что видел, думая смутить ее — нимало! Она захохотала во все горло.
«Много видели, да мало знаете, так держите под замочком». — «А если б я,
например, вздумал донести коменданту?» — и тут я сделал очень серьезную,
даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка,
выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда
не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.
Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному,
засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивал
второй стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шагов
послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, — то была она, моя ундина! Она
села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю
почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех
взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она,
казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее
было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без
цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко
поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала меня
надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то
есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою
шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня
потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою
юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув
мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою
выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на
полу. «Экой бес-девка!» — закричал казак, расположившийся на соломе и
мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился.
Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего
казака. «Если я выстрелю из пистолета, — сказал я ему, — то беги на берег».
Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул
за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда была
более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.
«Идите за мной!» — сказала она, взяв меня за руку, и мы стали
спускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо
и пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц еще не
вставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на
темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва
приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу. «Взойдем в лодку», —
сказала моя спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулок
по морю; но отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за ней, и не
успел еще опомниться, как заметил, что мы плывем. «Что это значит?» — сказал
я сердито. «Это значит, — отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой
стан руками, — это значит, что я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей,
и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в
воду: я хвать за пояс — пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось
мне в душу, кровь хлынула мне в голову!. Оглядываюсь — мы от берега около
пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя — она как
кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в
море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная
борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему
противнику в ловкости… «Чего ты хочешь?» — закричал я, крепко сжав ее
маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура
выдержала эту пытку.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным
усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее волосы
касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее
одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я
мгновенно сбросил ее в волны.
Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской
пены, и больше я ничего не видал…
На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгих
усилий, причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольно
всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца;
луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на
берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над
обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что
внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка
обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка,
быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской
шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой
нож. «Янко, — сказала она, — все пропало!» Потом разговор их продолжался так
тихо, что я ничего не мог расслышать. «А где же слепой?» — сказал наконец
Янко, возвыся голос. «Я его послала», — был ответ. Через несколько минут
явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там
богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга;
дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать
работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он
получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога,
где только ветер дует и море шумит! — После некоторого молчания Янко
продолжал: — Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе
скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же
больше не увидит.
— А я? — сказал слепой жалобным голосом.
— На что мне тебя? — был ответ.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он
что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». —
«Только?» — сказал слепой. — «Ну, вот тебе еще», — и упавшая монета
зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер
дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при
свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал,
долго, долго… Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный
круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я
встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!
Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной
тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье
обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! моя
шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал — подарок приятеля
— все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой.
Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а
делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой
мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что
сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до
радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с
подорожной по казенной надобности!..
Конец первой части.